— Смотрите, это Сергей Радонежский. Ваш святой!
— И чего? Соскочить хочешь? — Бубен всегда старался смотреть в суть проблемы.
— Я?! Нет! — замялся Заяц. — Просто, если погибну, папа не переживет. И на вашей совести будут две смерти. Грех большой.
— Ты когда это верующим стал? — заинтересовался Алтын и, не дожидаясь ответа, аккуратно снимая с ножа пластиковую стружку, продолжил. — Заяц, ты от греха подальше засухарись до утра, а то вскроем тебя не по расписанию.
После отбоя потушили свет. Зэки завалились на шконари. Сева, дабы не раздражать общество, тихохонько сидел за дубком в засаде на сокамерников. Он твёрдо решил, что не сомкнёт глаз, угроза Алтына звучала как приговор. Чтобы бодрствовать, Сева методично уничтожал недельные запасы растворимого кофе и курева. Храп, раздавшийся сверху, стал для него сигналом к действию. Достав из баула блокнот, он судорожно вырвал страницу: "Утром камера вскроется, заблокируют дверь, вызовут прессу. Меня хотят убить! Помогите!!!"
Засунув маляву в кальсоны, Заяц налил в кружку кипятка, сжал зубы, зажмурился и плеснул на руку. Завыл так, что вертухаи застучали в "тормоза".
— Позовите врача! Я руку обжёг, — выл Заяц, прижавшись щекой к "кормушке".
— А ну-ка иди сюда, — сонный Бубен заподозрил подвох. — Покажи руку!
Но всё было чисто. В натуральности ожога и искренности страданий Севы сомневаться не приходилось.
Через десять минут "кормушка" отвалилась, и в амбразуре замаячила медичка.
— Что у вас? — докторша поморщилась от вида покалеченной руки.
— Ошпарился, доктор! — причитая, Сева здоровой рукой незаметно просовывал в "кормушку" записку.
— Сам ошпарился? — скинув маляву в карман халата, недоверчиво уточнила врачиха, брезгливо натягивая перчатки.
— Сам, сам, — облегченно вздохнул Заяц. — Случайно получилось.
Обработав сваренную руку, медичка удалилась. Заяц обмяк, сполз по стене на корточки и уставился в пол.
Ровно в семь включили свет. Все мирно спали. Один лишь Заяц, одев под утро толстый шерстяной свитер с воротом под горло, куртку с капюшоном и сверху замотавшись шарфом, изо всех сил таращил глаза, борясь с одолевающей дремотой. В тишине с продола отчетливо доносилось шуршание, сопение вертухаев. Ждали представления, оно не начиналось. Настало время поверки. Под лязганье замка арестанты попрыгали со шконок, все еще пребывая в сонном забытьи. Вместо дежурного офицера в хату ввалился "резерв" — тюремный спецназ при полной амуниции: маски-каски, щиты, дубинки. Из-за щитов появилась рожа капитана.
— В камере четверо. Всё нормально, — доложился Бубен, накануне назначенный дежурным.
— Точно всё в порядке? — оскалился капитан.
— В порядке — спасибо зарядке, — ошарашенный взгляд Алтына разрывался между ощетинившимися гоблинами и закутанным Зайцем.
Ощущения от происходящего в первую неделю на тюрьме очень разные, яркие, в большинстве своем тягостные. Здесь это называют гонкой. "Гоняют" все, кто постоянно, кто периодически. Неимоверно трудно смириться с мыслью, что тюремная реальность отныне данность, которой не избежать, что жизнь резко и безвозвратно сменила русло, течение по которому не остановит ни одна плотина. Гулкой болью бьёт по вискам звук топора в саду, который ты сажал, лелеял, сберегал. Всё, чем дорожил, что наполняло радостью и смыслом твое существование — теперь безжалостно рубится и выкорчёвывается, оставляя лишь пустырь и пепелище. Словом, "Вишневый сад", только без антрактов, оваций, театральной бутафории. От тоски рецепта нет, тоска — самый суровый приговор, вынесенный тебе судьбой. Как спастись? Мысленно отречься от свободы, определить, что хорошего может дать тебе тюрьма, и постараться не вспоминать, что она отнимает.
…В первую ночь в новой обстановке я заснул быстро под телевизор и густой табачный смог. Часа через четыре проснулся от холода. Натянул на себя всё, что было: куртку, шапку, перчатки, — и снова провалился в сон. Ровно в семь утра разбудил треск накаляющихся галогенок — подъём! Чтобы не загреметь в карцер, надо заправить шконку и одеться, хотя и так все спали в одежде. Минут через двадцать, словно передёрнутый затвор, громко лязгнул металл.
Дверь отворилась и порог переступил низкорослый, с отвислым мамоном капитан, за которым толпилось пятеро в камуфляже.
— Доброе утро! — офицер огляделся по сторонам.