Произведения Бондарева — это классика современной русской литературы. Перечитал недавно романы "Тишина", "Горячий снег", "Берег", "Выбор", "Искушение", "Игра", "Непротивление", "Бермудский треугольник", "Без милосердия", повести "Юность командиров", "Батальоны просят огня", "Последние залпы", "Родственники" и содрогнулся: как все пережитое могло вместить в себя его сердце? В этих книгах много личного, а потому они читаются с волнением и болью.
Сравниваю нынешних шестнадцатилетних подростков со сверстниками предвоенной поры: огромная разница! Когда грянула война, Бондарев только-только закончил девять классов. В армию — рановато. Вместе с другими ребятами записался добровольцем рыть окопы. Направили под Смоленск.
— Место называлось Заячья Горка, — вспоминает Юрий Васильевич. — Разбили нас по взводам, расселили в крестьянских избах. Чуть свет — подъём и за работу. Никто не отлынивал, понимая, что враг где-то совсем близко. Дневная норма на каждого — три кубометра земли. Руки и ноги к вечеру — что чугунные. Оружия ни у кого, конечно, не было. И вот однажды тревога: немцы прорвали оборону севернее Рославля. Надо отходить. Еще денек, и оказались бы в окружении. В ближайшем лесу стоял под парами последний эшелон. Рванули к нему что было мочи. Заскакивали в вагоны на ходу. В дороге попали под бомбы немецких самолетов, но все-таки благополучно добрались до Москвы. С Киевского вокзала — скорей домой, но в квартире — ни души. Мать, бабушка, брат и сестренка эвакуировались. Отыскал их в далёком казахском городке Мартук. Там были угольные шахты. Чтобы поддержать семью, летом устроился в местный колхоз. В аккурат уборка хлебов. Мужицких рук не хватало. Работал на лобогрейке, которую тянули две лошадки. Меня поставили отгребать скошенную пшеницу. Ох, и тяжела работа! Вздохнуть свободно было некогда. На арбах возили снопы на зерноток, где их скирдовали, а потом молотили. По осени выдали четыре мешка пшеницы. Радости-то было! С хлебом — не пропадем. В марте 1942 года призвали на службу. Попал во 2-е Бердичевское пехотное училище, передислоцированное в Актюбинск. Прошел ускоренный курс обучения. Присвоили звание сержант — и под Сталинград. Эшелон наш разгружался где-то в тылу. До передовой шли маршем километров пятьдесят. Заняли позиции, окопались, а с рассветом — в бой! Вначале командовал минометным, затем артиллерийским отделением 76-миллиметровых пушек. То был сущий ад.
Донские морозные степи снятся ему и поныне. Здесь судьба испытывала на разрыв: "Наступали на Котельниково; звон орудийных колес по ледяной дороге, воспаленные лица солдат, едва видимые из примерзших к щекам подшлемников, деревянные, негнущиеся пальцы в продутых стужей рукавицах; и снова скрип шагов, и звон колес, и беспредельное сверкание шершавого пространстваѕ Хотелось пить — обдирая губы, ели крупчатый снег. Где же конец этой степи?" Это из романа "Тишина".
Бондарев прочувствовал кошмар битвы под Сталинградом, что называется, на собственной шкуре. Так же, как и Андрей Болконский в романе "Война и мир", долго лежал раненый на поле боя и смотрел в небо, дожидаясь помощи. Странно, что данный эпизод не вошел ни в одно из бондаревских произведений о войне. Рассказывает об этом как-то буднично:
— Помню, крепкий мороз. Из наспех перевязанной ноги сочится кровь. Кругом степь — ни души. В азарте наступления все ушли вперед, а меня подтащили к стоявшему в поле разбитому трактору и оставили одного, сказав, что скоро вернутся. Уже и сумерки — а никого нет. На мне телогрейка и шинель. Озяб. Достал фляжку со спиртом, подаренную наводчиком, сделал несколько глотков. Вроде согрелся. Не знал, что алкоголь только усиливает кровоток. Боли не чувствовал. Одна мысль в голове: "Не замерзнуть бы!" На небе высыпали крупные оледеневшие звезды. Стал впадать в забытье, перед глазами поплыли круги, какие-то видения. Всю ночь пролежал на снегу. Обморозил лицо, руки. Впоследствии кожа сходила пластами. Спасло, что был физически крепок. В юности довольно активно занимался гимнастикой, тяжелой атлетикой, бегом. Ну и просто хотелось жить.
— Юрий Васильевич, вся правда о войне сказана? — поинтересовался у Бондарева.
— Конечно, нет! — ответил он, не задумываясь. — Это невозможно. Через войну прошли миллионы. У каждого своя правда. Покойный Виктор Астафьев описал фронтовые годы только в черных красках. Так и ушел со злобцой… Ну да Бог ему судья! Война — не только жестокие бои и грязь. Люди любили, создавали семьи, мечтали о счастье. А как радовались Победе! И я видел много страшного. Конфликт на конфликте. Скажем, расстрел своих же. Однажды сам схватился с командиром, ударившим солдата. До трибунала не дошло, а ведь мог бы угодить под суд. И что, обо всем этом писать? В человеческих ли силах воспроизвести полную картину войны? Считаю военные и послевоенные годы лучшими в своей жизни. Почему? Народ был другой, помыслы иные. Не озлобился даже тогда, когда по навету арестовали и осудили на десять лет моего отца… Случилось это осенью 1949 года. Как известно, беда не приходит одна. Незадолго до этого трагически погиб младший брат — двенадцатилетний Женя. Играли в футбол, и мяч выкатился на мостовую. Мальчуган испугался, что раздавят машины, и хотел подобрать, но угодил под колеса. Гибель брата особенно пагубно отразилась на здоровье матери. Она умерла в 78 лет. Отец прожил 92 года. Вернулся из лагеря спустя пять лет — уже после смерти Сталина.
— Бывает, ловлю себя на мысли, что повторяю фразы отца, — признался Юрий Васильевич, когда мы гуляли с ним по саду — Не могу объяснить этого. Перед смертью отец выглядел как пророк: белое лицо, седые пряди, пронзительный взгляд печальных глаз. Мать не меньше вспоминаю. Все нити сходились к ней. Именно она подтолкнула меня к литературе, привила любовь к книгам. В детстве читала нам сказки, рассказы Бианки, Мамина-Сибиряка, других писателей. Отсюда и тяга к прекрасному.
ОНИ ЖИЛИ В ЗАМОСКВОРЕЧЬЕ — купеческом уголке: Ордынка, Большая и Малая Татарская, Зацепа, Балчуг, Лаврушинский переулок, Пятницкая, Павелецкий вокзал. Неслучайно все эти названия встречаются во многих произведениях Бондарева.
Не предполагал, что Юрий Васильевич в детстве был страстным голубятником. В его стае насчитывалось около трех десятков птиц. В довоенной Москве особенно соперничали меж собой голубятники Замоскворечья и Сокольников. И те, и другие старались переманить чужих воркунов. Ну разве несведущий в этом мог бы вывести столь блистательные строки: "Какое счастливое, щекочущее радостью ощущение возникало порой при виде гуляния по приполку нагульника голубей, то ли аккуратно чистящих перья, то ли, в любовной истоме надувая зоб, танцующих перед голубками, то ли с оглушительным треском крыльев белой вьюгой поднятых над двором в летнюю синеву. Стая, купаясь в теплом воздухе, ходила кругами, круто подымалась к зениту, затем плавно снижалась, затем из ее середины отрывался и акробатическими кувырками начинал падать, сверкая белизной, показывая свое смелое озорство, первый турман, потом второй, оба они почти одновременно заканчивали падение к земле, лодочками расправляли крылья, пронизанные солнцем, делали круг над двором и снова взмывали вверх, присоединялись к стае, чтобы продолжить озорную игру в синем солнечном пространстве"?
Когда заходит разговор о голубях, глаза у Юрия Васильевича загораются:
— Любил погонять "чиграшей", "рябых", "пегих". Завидовал тем, кто имел воркунов редких пород: "красных монахов", "дутышей", "курносых мраморных", "николаевских", "палевых". До сих пор помню свою голубятню. Какое это было счастливое время! Вообще люблю наблюдать за птицами. Повесил на деревьях кормушки. Зимой прилетают снегири, синицы, воробьи, весной и летом — скворцы, ласточки, трясогузки. Бывает, заглядывают в окна. Сразу догадываюсь: закончился корм… А еще прижились две вороны. Осенью стараюсь не пропустить косяки отлетающих на юг гусей. До войны часто ездил в Уфу, где жил дядя по материнской линии. Он был заядлым охотником и рыбаком! Вместе бродили по окрестным лесам, рыбачили на Белой. Ставили переметы, ловили удочками пескарей, на жерлицы сомов. Великолепная природа, яркие краски! Разве это забудешь? Между прочим, и на войне замечал красоту. Скажем, идем лесом. Тишина. Вдруг — впереди избушка, таинственный отблеск луны на стекле. Душа аж трепещет! Или увидишь по осени незнакомую деревеньку, изгиб реки с золотыми купинами лозняка. Защемит сердце. Другие не обращали внимания на окружавшую природу, а я был очень впечатлителен. У войны тоже есть свои охранные зоны, оберегающие психику. Может, потому и выжил?