Он матерился больше, чем знаменитый американский хулиган Джи Джи Аллин. Расовых шуточек не гнушался, будучи уверен в обаянии своей неотразимой маски. Своего великого современника Аркадия Северного сторонился, как дурной пример саморазрушения. Сам за здоровьем следил и дурных примеров не подавал. Хотя и морали читать не любил, понимая, что такие песни, как "Москвички" или "Сидю у кукурузi", "на сухую" никак не слушаются.
При именах совсем потусторонних, как Хэнк Вильямс или Джин Винсент, напрягался, чувствовал — от них веет разоблачением эзотерических связей. "Не читал, не слышал, не помню". — Грамотная позиция человека, знакомого с инквизицией. При этом находились у него добрые слова для "Хора Турецкого" и Брайена Зельтцера. И от этих похвал пробегал по коже мороз, ибо сказаны они тем же голосом, что выпевает, барабаня по струнам, смертный приговор извращенцам современной поп-культуры. Именно приговор, а не диагноз. В эти моменты Костя, поблескивая очками, напоминал классического врача-садиста из фильмов на эту тему. Этакий Йозеф Менгеле с гитарой.
Но ведь и все человеческое, слишком человеческое, было ему свойственно в полной мере. Ведь он и вправду пачками очаровывал и подчинял охочую до встряски богему брежневской эпохи. А что же осталось от гомона пляжных компаний и дней рождения? Только зыбкое обаяние истлевающих личин, в веселость которого можно поверить разве что на слово. Осталось только эхо. А в каждом эхе есть нечто от бездны и от камеры пыток: "Поймали птичку голосисту" ну и т.п.
Константин Беляев — целая система загадочных противоречий, в которых окончательно запутался весь шар земной, где его больше знали по голосу, чем по имени и в лицо. А это — слава не купленная и невыдуманная.
Тяжелый человек — легче воздуха. Очаровательный пропагандист мизантропии, и наивный дилетант-романтик. Константин Беляев — прирожденный таинственный незнакомец. И это — когда вокруг нас доживает свой век целая секция бесстыжих "энигм", чье шарлатанство шито белыми нитками.
Да, он потешно путал Ножкина с Лобановским и Бальбера с Беренсоном, а Шеваловского с Коцышевским… Кому сейчас нужны эти имена? И как нам сейчас необходим такой человек! По крайней мере, он не путал, вторгаясь в сакральные сферы, Готфрида Бенна с Беном Бенциановым. Корни этой магической рассеянности уходят в глубину недосягаемых впадин, где еще слышны мученические отголоски первородного хаоса, уходят к сотворению мира.
Не будет ошибкой предположить, что у каждого, кто как-то баловался пением под гитару, возникало желание попробовать перенять, воспроизвести своими средствами пресловутый "беляевский" бой по струнам, в сочетании с его же неподражаемым "скэтом", в основе которого не Луи Армстронг, а "Замечательный сосед" советского композитора Потёмкина. Он и был нашим замечательным соседом — Константин Николаевич. Умеющий хранить тайны, интеллигентного вида старик, сумевший разглядеть в памятнике Богдана Хмельницкого черты Моше Даяна (об этом в известных "куплетах")… Вы брали гитару, раскрывали рот…и у вас, как ни странно, все получалось очень похоже. Подражать Беляеву (за столом или в концерте) было легко, как взять предложенную пожилым господином конфету. Но на его лице неизменно играла снисходительная улыбка знающего свой секрет мастера перевоплощений в персонажи, чья глубинная сущность для нас — детей Беляева, и поныне темный лес. Чудный лес под солнцем зреет… Нам улыбалась искусная маска, вроде той, что надета у родственника, встречающего героя новеллы Лавкрафта "Фестиваль".
Подобно многим одаренным людям, в житейских авантюрах Константин Николаевич нередко бывал наивен и непрактичен, зато при создании песенных образов он трудился с дисциплиной и точностью намерений средневекового художника. Судьба преподнесла ему запоздалое признание и любовь самых разных (что бывает редко в наш кастовый век меньшинств) людей. Его узнавали, его помнили. Но по-настоящему заслуженные почести и благополучие, как сказал поэт, "от знака темного бежали". А он так радовался каждому новому "дисочку", любовно фиксируя на видеокамеру свои достижения позднего периода. Который, осмелюсь предположить, начался с нашего знакомства в мае 1995-го года.
Он умел уводить разговор о творчестве в сторону банальных имен, а может быть, просто не умел говорить "правду", за которой лезут артистам в душу нахалы-культурологи с их бессмысленной тягой к всезнайству. Я не настаивал. Я, как и другие лояльные люди, воспринимал нашего кумира Костю таким, какой он есть. Не подсовывал умных книг, не критиковал новые имена шансона с подозрительно джазовой выучкой и номенклатурным прошлым. Ни один из моих уцелевших друзей не скажет в трубку с беляевской интонацией: "Здорово, друган!" А может быть, так кажется, пока не начинаешь их терять…
Лет девять назад он порадовал меня, вдруг неожиданно обновив глубину нашего взаимопонимания. Был в начале 70-х у певицы Донны Хайтауэр такой шлягер "Тhis World Today is Mess" ("Какой же в теперешнем мире бардак"). Песня, кстати, вполне религиозная, но в абсолютно кабацком стиле. Будучи подростком, я долго фантазировал, как бы хорошо спел ее Беляев, учитывая его специфическое английское произношение. И вот звонит таки Беляев: "Старик, скажи мне, Христа ради, чья это вещь? Когда-то она мне так нравилась…" Затем он в лучших традициях тех же 70-х годов поставил мне по телефону запись, где песня Донны Хайтауэр звучит в его исполнении. Причем ни один нюанс беляевского подхода не упущен. Там были и "бой", и "скэт", и модуляция на полтона. Он не прошел мимо этого шедевра. Он мог и ее назвать своей. Потому что больше никто так не споет.
Это был необычный звонок. Он звонил не из прошлого, а скорее из будущего, где представить себе положение обособленного человека без творчества Константина Беляева практически невозможно. Лучше содрогаться от сардонического юмора вещей неистолкуемых, чем трепетать от смутного страха перед общеизвестным неизвестно чем. "Пустите, Рая", написал когда-то беляевский друг Игорь Иннокентьевич Эренбург. Ныне отпущаеши. В Кейптаун.
Марина Алексинская ДИТЯ ИМПЕРИИ
Премьер Мариинского театра Сергей Вихарев представил на сцене Большого театра "Коппелию" Мариуса Петипа. Постановка оказалась подобна волне, которая хлынула со сцены, едва открылся занавес, и всею силою очарования накрыла несущийся на всех парусах фрегат по имени "балет". Заметим, что "Коппелия" в редакции Андрея Петрова почти лет десять идет в "Кремлевском балете", а премьере "Коппелии" в Большом предшествовала премьера "Коппелии" в редакции Касаткиной и Василева в "Новой опере". С чего вдруг столь нешуточный интерес?
"Коппелия" — это наивная комедия. Либретто написал французский балетмейстер Сен-Леон по мотивам новеллы Гофмана "Песочный человек". В результате получился микс, отмеченный галльским легкомыслием и таинственностью немецкого романтизма. Действие происходит в неком городке Галиции. Юноша по имени Франц увлекся Коппелией, созданием профессора Коппелиуса. Францем увлечена Сванильда, и она ревнует его к Коппелии. Такой любовный треугольник. И если у Гофмана увлечение юноши куклой заканчивается трагически, то в балете — веселой свадьбой. Бесстрашная и энергичная Сванильда сумела таки противостоять коварному Коппелиусу. Она пробралась в его дом, заставленный различными куклами и приборами для алхимических опытов, обнаружила, что Коппелия — всего лишь кукла, посмеялась над Францем и окрасила адюльтер торжеством любви.
Премьера "Коппелии" состоялась в Париже в 1870 году. Петербург увидел "Коппелию" благодаря Мариусу Петипа и Энрико Чекетти в 1894. С тех пор балет входит в число трех самых знаменитых и значительных балетов классического наследия наряду с такими, как "Жизель" и "Тщетная предосторожность". К постановке его обращались и Александр Горский, и Олег Виноградов, и Ролан Пети. В редакции Горского "Коппелия" шла на сцене филиала Большого театра и была любимым спектаклем москвичей до 1959 года. Понятно, что оригинальная версия все глубже уходила в историю, забывалась, балет утрачивал прелесть первоздания. И если Александр Горский пытался вытравить из спектакля дух гофманиады, то в осовремененной версии Андрея Петрова в спектакле зазвучали малоизвестные музыкальные фрагменты Гофмана. Тем не менее, факт обращения балетмейстеров к "Коппелии" свидетельствует о неисчерпаемой потребности человека в "чем-то таком", трудно определимым, что и несет в себе классика.