Наша кишка утрамбована под завязку. Дышать трудно, легкие моментально заполняет сигаретный смог. В рёбра давят локти соседей. Публика разношерстная. Группа скинхедов, на вид — пионеры, все небольшого росточка, аккуратные, с по-детски серьёзными лицами. Одеты в нежных цветов свитерки, купленные мамами в "Детском мире", за плечами школьные рюкзачки и с десяток зарезанных гастарбайтеров.
Парочка свежих коммерсантов: осунувшиеся уныло-хитрые лица с еще тлеющим вольным трепетом удивленно-понурого взгляда. Который постарше — в дорогом кардигане и очках тонкой диоровской оправы, второй — в белоснежном спортивном костюме олимпийской сборной, лет под сорок, натужно улыбается собеседнику.
Рядом с бизнесом примостился крепкий парень с ушлой физиономией. Его пальцы забиты перстнями — это татуировки еще с малолетки, а на выпученном бицепсе, высунувшемся из-под накинутого на плечи пуховика, красуется синяя портачка "Крови нет, всю выпил мент".
— Есть курить?- спросил "олимпийца" тот, который в очках.
— Только "Кент".
— Нам, татарам, лишь бы даром, — с грустной ухмылкой комерс потянулся за сигаретой.
— Ты же не курил, Саныч! Лучше не начинай.
— Выйду, брошу.
— Братуха, я угощусь? — запортаченный парень бесцеремонно сунул синюю клешню в пачку.
— Меня вчера в новую хату перебросили, — сквозь кашель от никотиновой непривычки выдавил Саныч.
— Кто там? — поинтересовался "олимпиец".
— Мэр молодой и грузин, который Кума грузит.
— Так мэр же, говорят, дырявый.
— Поди там, разбери, кто пидор, кто сидор. Живёт не под шконкой, ест со всеми…
— Саныч, ну, ты там поаккуратней, — поморщился "олимпиец".
— Витя, надо было аккуратничать, когда ты бухой по телефону разговаривал, — зашипел побагровевший Саныч.
— Во-первых, фонарь всё это. Ничего не докажут. Во-вторых, сейчас зачем обострять, если назад уже не отыграешь, — спокойно парировал Витя. — Кстати, к вам комиссия заходила?
— Какая?
— По "Матроске" страсбургская комиссия ходит. У нас уже была. Два дурака — один из Лондона, другой из Дублина. И переводчица. Где её только поймали? Правильно переводит только предлоги и местоимения.
— Ну, ты изобразил им Байрона?
— Конечно, девочку отодвинули и минут сорок терли между собой.
— О чем?
— Да о спорте, в основном. Этот, который из Лондона, тоже в Пекине был. То ли Джеймс, то ли Джон, мать его… Вертухаи дергаться начали, испугались, что на условия жалуюсь. Что я, Френкель, что ли?
— Ты бы лучше англичанину рассказал, за что Луговой секретным приказом героя получил, — расплылся улыбкой Саныч.
— Ха-ха, чтобы вообще отсюда никогда не выйти?!
— Просто не было бурбона и телефона, — проворчал подельник.
— Заканчивай, Саныч, по-моему, всё уже решили.
— Парни, а чё говорить, когда к нам эти иностранцы придут? — вмешался в разговор внимательно слушавший их "бескровный". — У нас английского никто не знает. Подскажите: чё как.
— Тебе двух слов хватит, — усмехнулся "олимпиец". — Когда войдут, падаешь на колени, хватаешь оккупанта за штанину и орешь "хелп ми".
— А почему за штанину?
— Ты себя в зеркале видел? За руку схватишь — квалифицируют как нападение и умышленное втягивание России в международный конфликт. В лучшем случае — на карцер уедешь, в худшем…
— Не-е-е… мне на кичу без нужды, — блеснул молодой зэка зачифиренными зубами. — Только вчера оттуда.
— И как там? — с живым интересом встрепенулся Саныч.
— Как обычно. Крысы — свиньи, в первую же ночь в сумку залезли, всю колбасу потравили. Неделю одну сечку с бромом жрал. И, падлы, умные. Молнию расстегнули, даже сумки не погрызли.
Возле решетки, держась худыми пальцами за прутья и стараясь сдерживать напор грузного соседа, жался лысоватый арестант, закаленный "крыткой" интеллигент, давно разменявший отчаянье и страх на равнодушие и озлобленность.
Напротив него, через решетку развалился обрюзгший прапорщик, словно девичью коленку, похабно поглаживая ложе "калашникова".
— Что, старшой, кризис по тебе еще не ударил? — спросил интеллигент у конвоира.
— На тридцать процентов будут сокращать, — угрюмо пробурчал прапор.
— Тебя-то, надеюсь, не уволят, — усмехнулся зэка.
— Никого не уволят, у нас и так пятьдесят процентов недокомплект. Хотя и за эти бабки никто работать не хочет. Что я здесь забыл за двенадцать штук? Вон, омоновцы, меньше чем с десяткой со смены не уходят. А если прием какой-то, так вообще, грабь награбленное.
— Старшой, куда тебе в ОМОН?
— Лучше маленький ТТ, чем большое каратэ, — мент довольно похлопал по автомату. — Можно в пожарку двинуть.
— На пожарах мародерствовать?
— Хе-хе. На даче какого-нибудь олигарха в пылу и дыму буфет подломил — жизнь себе обеспечил, — мечтательно причмокнул прапор.
— Чё стоим так долго?
— Ща, с "девятки" еще двоих загрузят и поедем.
На стенах в "воронках" граффити — явление редкое. Поэтому здесь оно смотрелось словно картина: под громадным репродуктивным органом, выцарапанным гвоздем каким-то дебилом, красивым почерком синего маркера и явно другой рукой была выведена приписка — "вертикаль власти".
Наконец, подтянули зэков с "девятки". Первых двоих с мало что говорящими фамилиями закрыли в соседнюю кишку. Фамилия третьего пассажира ввергла этап в молчаливый ступор.
Довгий! Конвойный шустро открыл дверь стакана, в который прошмыгнула серая тень, прикрывая пакетом лицо от ощетинившихся колючими взглядами клеток. Через мгновение автозак захлебнулся разноголосым ревом проклятий и угроз в адрес бывшего начальника Главного Следственного управления Следственного Комитета ГП РФ.
— Довгий, мразь, узнал меня?! — истерично звенело из глубины "воронка". — Помнишь, я тебе говорил на допросе, что скоро сам будешь баланду хавать?! Тебя, тварь, еще не опустили?!
— Дайте мне эту суку. Я его голыми руками загрызу! — глушил истерику соседа мощный баритон.
— Братва, пустите меня, пожалуйста, — проснулся дремавший на плече подельника тщедушный скинхед, порешивший восьмерых гостей столицы. — Я ему ухо откушу. Мне вор сказал, если ухо прокурора или мента принесу, мне скачуха будет.
— Замолчали! — рявкнул прапор, ударив берцем по железной калитке.
— Старшой, ты на воровскую скачуху обиделся? — поинтересовался интеллигент. — Не за твои уши базарим. Хотя снял бы фуражку, а то, в натуре, как мусор.
— Ты меня не понял?! — не отступал от своего приказа милиционер.
— Да не кипятись. Слушай меня. Дай нам этого мыша поиграться и глаза закрой. Я благодарным быть умею. Работенку непыльную тебе организую.
— Меня самого за такое к вам посадят, — немного растерялся прапор.
— Не посадят. Отмажем, — уверенно заявил интеллигент.
— Гы-гы. Себя ты уже отмазал, — осклабился мент.
— Чтобы я сидел, за меня каждый месяц заносят в Следственный комитет годовой бюджет твоего конвойного полка. Вон он — бывший дольщик! Руку протянуть. Короче, быстрей соображай, ехать десять минут осталось. Работать будешь начальником охраны кабака, полторашка зелени плюс халявный стол. Ну?
Конвойный нервно играл желваками, сопоставляя перспективы и риски, как вдруг из стакана раздался жалобный стон, нечленораздельный, но судя по интонации, протестующий против столь крутого поворота судьбы.
— Засухарись, сука! — Прапорщик размашисто вдарил кулаком по стакану с Довгием, срывая зло за окончательно упущенную выгоду.
Воронок въехал в подвал Мосгорсуда.
МАЛЬЧИКИ КРОВАВЫЕ
Первого октября из суда Костю вернули рано, осталось дождаться только Латушкина и можно было садиться ужинать. Вскоре тормоза отворились, но вместо крепко сбитого, словно кусок сырой глины, Андрюхи на пороге появился скрученный матрас, скрывавший за собой арестанта, от которого видать было лишь тонкие ручонки, крепко вцепившиеся в полосатую ношу. Рассмотреть нашего нового сокамерника удалось лишь после того, как он наконец избавился от матраса, погрузив его на шконку и облегченно вздохнув. Маленький тщедушный парнишка с незамысловатой хитрецой в глазах, больших и беспрестанно моргающих, скрывал напряжение за защитной улыбкой плотно сжатых губ. На вид ему трудно было дать больше пятнадцати. Однако во взгляде отражалась завершенная тюремная адаптация: немало сидел, немало видел. Страх был разменян на смирение, боль на привычку. Его большая голова с короткой жесткой прической заметно косила на правый бок, будучи тяжелым бременем для жилистой, но слишком тонкой шеи. В багаже у парня числился один пакет с вещами. Из еды ничего не было.