Любил и уважал Федор Иваныч Петрушку донельзя. "Вишь, какой человек, большую должность занимает, разодет, что твой… ризопрах (Федор Иваныч любил щеголеватые словечки, бог его знает, откуда и набирал), а дружбой с простым кочегаром (при этом он гордо смотрел в зеркало) не брезгует.
Случился как-то раз день рождения у Петрушки. Федор Иваныч ночь не спал, голову ломал, соображая, что бы подарить любимому другу. И посоветоваться не с кем — с женой он развелся, но об этом разговор особый. Встал поутру, побродил, и попалась ему ржавая водосточная труба. Возился он с ней целый день, наконец приладил три колена в виде буквы "П", очистил, отдраил и покрыл желтой масляной краской. Загляденье!
Потом пошел с праздничной физиономией в цирк и торжественно надел водосточную букву "П" на шею Петрушке. Застыло мрачное молчание. "Новый номер готовите"? — поинтересовался директор. — "Не-не-не знаю. А что это, Фёдор Иваныч"? — Это подарок ко дню рождения, Петруша. Магазины обходил, там так, ермолда одна. А это… полюбуйся. В цирке — может и не пригодится, хотя я думаю, такая вещь всюду место найдет, а в метро там или в церкви — первейший инструмент. "Это как понимать, Фёдор Иваныч"? — Ну, скажем, заходишь ты в метро — там битком набито — и кричишь: "Особый вход бакалавру! Тороплюсь на конференцию!" Ну собьешь трубой пару старух — их ведь там как килек в бочке — не ты, так кто другой. "Ну а в церкви"? — Тут дело особое, почет особый. Служба прерывается, священник возглашает: "Братие! Ныне к нам явился человек с трубой, человек эвхаристический! Во имя Господа, подайте ему от скудости вашей"! Ну и уйдешь из церкви с полным кульком продуктов. Циркачи смущенно переминались. — А помнишь, Фёдор Иваныч, я тебе свисток подарил, — робко напомнил Петрушка. "Как не помнить! Понимаете, товарищи циркачи, машинист наш чуть что любит храпока давать. До аварии раз десять не дошло. Однажды въехал на запасную станцию и трое суток продрых. Пассажиры уже решили: в укрытие, мол, поставили, война началась. Как я ему свистнул в ухо — пронзительный такой свисток, страсть, так он мигом в чувство пришел. За жабу решил ему отомстить". — За какую жабу?
"Надо вам сказать, ребята, человек я компанейский, дружелюбный. Это еще до Петрушки было. Прихожу раз на работу, ну там уголек разгребаю, смотрю, что-то шевелится возле топки. Может, думаю, саламандра ко мне пожаловала. Такое часто случается при нашей работе". — А что такое саламандра, Фёдор Иваныч? "Брема читать надо", — как всегда небрежно бросил начитанный Фёдор Иваныч. — "Так вот, она шевелится и похрипывает, я подумал нечисть какая, хотел лопатой огреть. А потом смотрю — жаба. И красавица какая — ну просто сил нет! Брыластая да бородавчатая, а глаза смотрят грустно-грустно — не обижай, мол, меня, я к тебе погреться пришла". — Так они в болоте живут, разве им холодно бывает? "Почитай Плиния Старшего, у него таких случаев много описано. Ах да, я и забыл, ты насчет книг того… чистая кувалда. Ну так вот. Погладил я жабу и назвал её ради красоты и особого величия "императором Клавдием". Но тут доходяга машинист ко мне прицепился с насмешками да прибаутками. Главное — видный был бы человек, а то ростом с мою жабу и весь в бородавках. Ну зачем машинисту бородавки, я вас спрашиваю? На такой вопрос и Платон не ответит. Чуть что, бежит по коридору и орет: полюбуйтесь, Фёдор Иваныч свою Клавку кормить пошел. Это я, значит, ставил Клавдию блюдце молока. "А как она в постели, — шутил помощник, — ничего, а"? "Из-за того и с женой развелся", — издевался машинист. И надо же! Недаром говорят, черт раз в тридцать лет слово правды сказывает".
— А что, — вмешался Петрушка, — хорошо ей было смотреть, как ты домой идешь с жабой на голове. Привычка у нее такая завелась: Фёдор Иваныч с работы, а она ему на шапку вспрыгнет и домой с ним возвращается. Первый раз жена хлоп в обморок. Потом ласково так к нему: ну чего тебе щенка не завести, тварь добрая, полезная, а то страхолюдь какую притащил. Сама ты страхолюдь, закричал Фёдор Иваныч, давай, заводи своих щенят да поросят!
"Нет, Петрушка, не совсем так оно было. Надо сказать, жена моя была белошвейкой и часто брала заказы на наряды для кукол. Ну это как кто соображает, а на мой взгляд, более коварных и злобных существ и на свете-то нет. Так и норовят какую-нибудь гадость сделать. Меня-то они избегали — лопаты моей боялись. А вот чтобы скинуть банку варенья на голову или обсыпать дустом, или иголку, в одно место воткнуть, или будильник под ухо на три утра завести — первейший народец. А так — тихони. Чинно сидят вокруг зеркала — наряды примеряют. Одна другую мазнет губной помадой или ущипнет — так это баловство. Кукла сидит против зеркала, глаза пялит, любуется, значит, собой. А жена тоже не дура, сядет рядом, и сама глаза пялит. Оторвать их от этого занятия — ни в жисть. Попроси жену в магазин сходить — будто и не слышит. Посидят часиков пять у зеркала и свалятся на пол. Продрыхнут еще часиков пять, усядутся и пойдет тарабарщина: лоскутки да ленты, нитки да иголки, вопли да визги".