Не понял люден, странник Сурков — не понял как горделивое ангелическое существо с наклонностями Мефистофеля — что обожение возможно лишь через человека. Ангелы к этому непригодны — потому в космической иерархии они и стоят позади человека. Вот и придется Суркову возвращаться к человеческому в себе, чтобы спастись. Вновь стать человеком. Найти подходящий крест и распять себя на нем. И когда Сурков это понял, он и решил написать "Околоноля", ибо реально приблизился к нолю очень близко, заглянул уже в само черное, с багровыми отсветами отверстие, в пекло, в дырку от бублика. И ужаснулся.
Впрочем, поговорим не о пустынях, а о садах, не о смерти, а о спасении. Каков Сурков сам в себе и сам для себя? Каково ему там, внутри себя, в темнице тела своего? Ему, который есть то ли воплощенный Дух пустыни, то ли бредущий по ней изможденный странник, сам молящий о глотке воды?
СПАСЕНИЕ ДЕМИУРГА
Так вот, на этом фоне уже не кажется странным, что Натан Юрьевич начинает разговор о таком, казалось бы, абстрактном для него предмете, как спасение.
А вот то, что он постулирует это спасение, как явление, уже почти свершившееся — вот это немного странно. Впрочем, странно лишь с самого что ни на есть первого взгляда.
В этой чудесной обреченности на спасение слышатся мне даже некие кальвинистские перезвоны… Предопределение-де, электы… Знаем-с. Однако нет, это не кальвинизм. Или — скажем так — не совсем кальвинизм (немножко кальвинизма на самом дне все-таки можно наскрести — куда ж без этого, кто ж из интеллектуалов-то наших Кальвином преподобным не грешил?).
Тут что-то значительно более глубокое — чего от Натана (и Владислава) Юрьевича вроде как и не ожидаешь…
Главное в романе спрятано среди строк. Главное — это преображение. И оно сжато в несколько предложений и плотно сбитых параграфов.
Преображение случилось в ту далекую пору, когда не был Егор еще чернокнижником и даже литработником. Когда была еще жива страна, и многое в ней еще было по-настоящему — когда среди мертвых личин еще попадались живые лица, а сам Егор еще был золотистой босоногой личинкой.
Как-то, в те дальние, советские еще годы, увидел Егор родникового Господа в открытом им источнике и понял — тогда еще не разумом, но сердцем, через пребывающего в нем потаенного внутреннего человека, что создан по Образу и Подобию. Что смотрит он на мир глазами Господа, что Господь через него и других, подобных ему воплощенных, заточенных в вещественном мире странников глядит на Космос и благоволит. Там, у Егоркина родника, сам Егорка, еще того не понимая, узрил тайну богочеловеческую.
И тогда же где-то там же, в "донной Руси", в деревне, где жил он в летнее время с доброй старушкой-самогонщицей, среди июльских трав, медовых лугов и богооткровенного перезвона кузнечиков и кобылок, он пережил акт спонтанного, внутреннего крещения, испытал нечто такое, что можно назвать сатори — а можно и Божьим Откровением — услышал изначальную тишину и вибрацию неподверженного тлению Творения, узрил внезапно вечно-длящуюся, вневременную суть мира и вещей, ощутил сердцем великий безмолвный Зов Жизни Вечной.
Это вошло в него, и он принял это в сердце. Стал другим. И потом, много лет спустя, нашло вдруг на него странное, нелепое нежелание стрелять в людей. Христос сошел в ад — воистину сошел.
На самом-то деле именно эти (если не считать финального болда) помещенные на с. 25 два параграфа являются самыми главными в тексте. Они все объясняют и все искупляют — возможно, и помимо воли и понимания самого Натана Дубовицкого.
Заряд этой богочеловеческой тайны и вневременной тишины перевешивает (по крайней мере, таков посыл) все неразумное, что сказал Егор в "нехорошей квартире", и все странное (иного слова, пожалуй, и не подберешь), что сделал и накуролесил в реальной жизни своей демиург Натан Юрьевич, ложную проповедь их покрывает и искривления коллективного ума их распрямляет. Ибо те ошибки, которые делаются в процессе роста, конечно же, подлежат искуплению. И нет в этом ничего удивительного, ибо несказанное преобразование происходит внутри человека после того, как входит в него великая тишина…