Статья была вроде бы написана, но не получила от автора никакого дальнейшего движения; и опубликована была лишь в 1928 году в юбилейном сборнике "Лев Николаевич Толстой". Обо что "обопнулся" Лев Николаевич, оставив её, по сути, лежать в бумагах? От неуверенности в её логической, да и моральной обоснованности, убедительности для читателей? Ведь в вариантах статьи он написал-таки, наконец, ключевое слово "защита": государство существует, цитирую, "под предлогом упорядочения жизни, т.е. защиты трудолюбивых и безобидных людей как от ближайших беспокойных и недобрых людей, так и от соседей, устроенных или неустроенных в государстве насильников, разбойников…"
Вернее некуда, казалось бы, выразил здесь Толстой злую необходимость государства, обречённость человека как такового, народов на социализацию в той или иной форме государственности, в каких бы отдалённых, часто изолированных друг от друга ойкуменах земного мира это не происходило: у египтян, инков ли, китайцев… Но в окончательную редакцию статьи эти слова, этот смысл допущены не были, в ней остались одни лишь филиппики этой самоорганизации жизнеобеспечения народов и наций.
Уже в вариантах своей следующей статьи "Неизбежный переворот" (вполне революционной, кстати, одно из черновых заглавий её — "Революция неизбежная, необходимая и всеобщая") Толстой пытается найти ответ на "смежный" с этим вопрос о страдании как социальном именно факторе. Но злободневность насилия ("годы реакции", столыпинский антитеррор) жгла его, в какой-то мере застила глаза: "Скажут, что страдания свойственны жизни людей. Свойственны, да, но не те страдания, которые люди сами наносят себе, мало того, что наносят, но знают это, знают, что они сами (являются. — П.К. ) причиной своих страданий и не могут не производить их. Этого (т.е. социального. — П.К. ) сознания своей вины и безвыходности из неё никогда не было… Это положение исключительное и свойственное только нашему времени, и только самому последнему времени… Исключительность положения, в котором находится всё человечество нашего времени… состоит в том, что человечество в сознании своём пережило ту форму внешнего устройства жизни, которая когда-то соответствовала сознанию человечества, но теперь перестала уже ему соответствовать…".
Но так ли это? Нет, конечно, тут Лев Николаевич, с одной стороны, идеализирует нравственные возможности и способности человека как такового, (на чём, в сущности, и построено "толстовство" как доктрина), а с другой, невольно, эмоционально умаляет понимание этого умнейшими мыслителями прошлого. Ещё как понимали неразрывность и личной, и общей вины и ответственности за царящее в человеческом мире страдание и Сервантес, скажем, или Шекспир, или Достоевский, здесь лишь одни из ярких граней этого многогранного понимания. А глубже и трезвеннее всех иных, наверное, проникли в причины неискоренимого зла, неизбывного страдания в мире многие наши старцы, Отцы Православия, уходя из него в пустыни и молясь "за человеков", ни на что и ни на кого уж не надеясь, кроме как на Бога.
Но и непониманья хватало, ибо чему предшествует, к примеру, мажорная, созидательно-торжественная, можно сказать – социоделическая концовка гётевского "Фауста", как не многократно большему злу, осознанному и целенаправленному, объединившемуся теперь в мировом масштабе? Или, скажем, все оптимистические потуги ура-советской литературы и искусства? К чему пришли?
Толстой всё-таки сказал о защите безобидных людей; но когда один и тот же человек безобиден, а когда "обиден"? Вопрос, как говорится среди студентов, "на засыпку".
И сейчас, с высоты, а вернее – из ямы нравственного и всяческого падения прошедшего с той поры столетья, суммируя свой трагический опыт, мы вынуждены констатировать: государство как нужда, как безличная социализирующая сила возникло из необходимости защиты человека от самого себя, прежде всего, от самопожиранья, от жалкого родоплеменного прозябанья. От себя, монструозного, фатально наделённого тремя крайне противоречащими друг другу сущностями: телом и инстинктами животного, разумом-душою Homo sapiens и сверхразумным духом. Адская смесь – иначе, кажется, и не назовёшь…
Об это слово – "защита" – и "обопнулся", похоже, Толстой, не дав статье ходу; да и цензурная судьба её, судя по всему, была бы не из лёгких...
Полностью — в газете «День литературы», №10, 2009