Фашистская гроза заслонила солнце не столько над Ними, сколько над Нами. Когда раскатились громы и засверкали молнии, то бросились врассыпную Они, теряя собственные короны, скипетры, мантии, своих разбегающихся подданных. И, нахлобучив нашу корону поглубже, как каску пехотинца, закутавшись в мантию плащ-палатки, со скипетром-автоматом в руках пошли в бой Мы. Чему удивляться — ведь у Них вечные квислинги, хоть в прошлом, хоть в настоящем, хоть в будущем. А у Нас вечные минины и пожарские — по крайней мере, прошлые и непременно грядущие. Поэтому по красную сторону бытия нам не надо было скликать подданных, ибо они сами сбегались отовсюду, становились, равняя строй, и сердца их стучали в унисон с сердцем Вождя.
Скажем — и будем правы. Некоторые французские деятели, не моргнув глазом, заявляли: мы сдали фашистам Париж без боя, чтобы сохранить этот прекрасный город. Но сдали они не один, а много городов. В союзных с ними Чехии, Польше, в собственной Франции, наконец. И ещё не раз сдадут всё, что можно сдать. И будут приводить это в пример, учить этике и эстетике капитуляций. Хватает же мерзости и наглости у западных и прозападных господ, чтобы винить Сталина за то, что он не сдал немцам и финнам Ленинград, и в результате блокады горожане "были вынуждены умирать от голода, бомб и снарядов". Это лишь подчёркивает, насколько Они и Мы разные, непохожие, несовместимые, непримиримые…
Всегда Мы были не такими, как Они. По крайней мере, последнюю тысячу лет. Но много раньше наши предки уже оказались в сфере вращения альтернативной оси земной антропологии и социологии.
То было испытание временем и пространством, рассыпавшееся на мириады других испытаний. Так бьющий из горячих глубин гейзер рассеивается на струи и брызги, пока они не долетят, не сольются и не успокоятся в хладеющей, глубокой чаше необъятного водоёма. Который в иное время мог полыхнуть так, будто был залит горючей жидкостью, опаляя даже солнце. Вода и огонь — две стихии, что дают и отнимают, и снова дают жизнь, и влекут бесконечно. Русь, то жарко пылающая войнами, то привольно растекающаяся мирной жизнью, манила, очаровывала, вдохновляла… Сквозь таинственную толщу времён человечеству всегда слышались магические, но привычные слова: "Двуречье", "Междуречье", "Средиземноморье"… Память о знаменитых культурных наследиях, напевы старинных народов, шелест полуистлевших свитков. Законное благоговение перед лицом мощной цивилизационной кладки. А как назвать то, что рождалось и родилось в Межтриокеанье? Где отступающее оледенение торило русла обильных рек; и туда, на север, вдоль этих русел шли самые беспокойно-искательные, удачливые и добычливые; которых не потому ли прозвали русами? Где был край беспримерно выносливых и бесстрашных мореходов, ибо они вздымали парус среди самых студёных морей, и беспримерно сильных и упрямых пахарей, ибо они вздымали пашню среди самой необузданной природы. Где деревянных городищ было больше, чем каменных в Месопотамии, отчего эти места чужеземцы так и звали "городской страной". Где космических размеров степь по ночам умиротворённо внимала неслышной музыке звёзд, а с восходом солнца гудела и дрожала от стука бессчётных копыт. Где небывалой тучности земля источала хлебный дух, где густейшие пущи с чистейшими ручьями поили и кормили: дичью, рыбой, мёдом, изобильными дарами лесной скатерти-самобранки. Где горделиво-молчаливые папахи гор, убелённые вечными снегами, холодно обрамляли цветущие дали возделанных полей, согретых солнцем трудолюбия. Где щебетали и парили птицы мирного труда и беззаботной влюблённости, хотя остро заточенный клинок вражды и усобицы нечасто задерживался в ножнах. Где ночной покой сменялся дневным шумом и гамом столь оживлённых и многолюдных подворьев, ярмарок, караван-сараев, свадеб, гуляний, прочего раздолья, что по сравнению с ними вавилонское столпотворение — это непритязательная, тихая вечеринка. Где научились писать и читать задолго до многих из тех, кто в это время в звериных шкурах уныло наблюдал из своих пещер, как солнце садится в Конечный океан. Где набеги пришельцев были так же обычны, как и голод после тех набегов. Где горемычная судьба мирных поселян регулярно снимала свою скорбную жатву ограбления, разорения, угона на чужбину и смерти. Где кипели самые бурные из всех низменных и высоких страстей. Где в адском огне кривды сгорали души невиданно грешных, а за бревенчатыми стенами скитов и под лохмотьями дервишей горели правдой сердца неслыханно богоугодных. У лукоморья времён, там, где река свершённого впадает в океан неизведанного, когда-то был Эдемский сад, который давным-давно вырубили и распродали на дрова. Однако сохранился, уцелел единственный саженец древа его, и укоренился, и зазеленел на близко-далёкой земле. От его соков почками и бутонами наливались отроковицы, распускались пышными соцветьями девицы, румянились зрелыми плодами жёны. Те, кто охранял древо и вкушал от щедрот его, могли завидовать сами себе. Но чёрная зависть снедала других, что насылали ураганы рукотворных бед — и обволакивало сад ненастье разрушений, отчего с ветвей жизни осыпались спелые гроздья человеческого счастья, усеивали землю, покрывали её платком вдовства. Безутешного и страшного ещё и потому, что вдовели, не успев даже заневеститься, целые поколения юных дев, навсегда лишённые будущих женихов. Но проходило время. Потоки слёз уступали место потокам живородящей энергии, и сад снова зацветал. Сюда не надо было зазывать жить, тем более княжить, ибо сюда сами напрашивались — в государи, в дружинники, в разные служивые чины. Видимо, тут по-особенному рассветало, шли особенные дожди, веяли особенные ветры, дышалось особенным воздухом. Потому что самых красивых женщин было и есть на этих землях больше, чем на всём свете. Женщин с характером мягче воска — к другу, и твёрже булата — к недругу. С сердцем, которое от любви растворяется, подобно нектару, неизвестному даже богам, а от ненависти кристаллизуется, подобно зелью, убивающему даже богов. Иногда они были веселы, как радуга над поющими птахами, иногда печальны, как тайная вечеря в безлунную ночь, но всегда — незаменимы, как кислород. С вольной страстью обнимали они любимую жизнь. Горько каменели, объятые жизнью нелюбимой… Но поплывёт под ними земля. Качнёт утлой лодочкой, подхваченной безграничным пылом. Понесёт крутой волной, пьянящей и пенящейся ЗАРОЖДЕНИЕМ. Так зачинали и зачинают Афродиты этого огромного материка. Так из заоблачного лона появляются и нисходят на материк они сами. С глазами цвета ясного неба или лесного озера, или весеннего луга, или чёрного жемчуга, или мёда, разлитого на серебре. С тёплыми, как любовное ложе, и струящимися, как прохладный водопад, расплетёнными косами — белокурыми, каштановыми, смоляными, рыжими. И об эту вечно обновляемую жизнь тупится и ломается тусклая коса безглазой старухи в чёрном балахоне с капюшоном. Даже в догорающем костре искорки перед исчезновением вспыхивают ярко-ярко. Тут лишь бы не промедлить, лишь бы вовремя поворошить, немного поворожить, прилежно возжечь… И вот в жизнь — пугающую темень страдания — приходит свет, который хорош. Взрывается ли она внезапным фейерверком необузданных мечтаний, ожидаемо ли освещена неярким заревом их скромных исполнений, но начинает пламенеть неугасимо. Это пламя и есть смысл жизни. Девственный трепет этого смысла водил рукой Татьяны, пишущей письмо Онегину. Волевая хватка этого смысла двигала рукой Тараса Бульбы, не пощадившего родного сына-предателя. А ещё был Отец, отказавшийся обменять на неприятельского маршала попавшего в плен родного сына-солдата и умывший, нет, не руки, а сердце своё — сыновней кровью. И была та кровьот мук других солдат — детей других отцов. Чист и светел огонь, на котором по-разному и одинаково мучительно сгорают жизни, но не души великих. Благо народа готовится на обжигающих угольях бед и горестей его достойнейших представителей. Либо зло для многих и добро для одного, либо добро для многих и зло для одного — невелик выбор судьбы, которая норовит соблазнить, сбить с толку, отплатить неблагодарностью за истинность выбора. В этом мудрость испытания. Народ, выдержавший его, выбирается из мглистого ущелья невежества на ослепительный простор истины и знает ей цену, которую нельзя выразить никакими деньгами, вообще ничем, кроме благодарности… Благодарность разгорающаяся и гаснущая. Большая и малая. Обыкновенная и богоданная. Порой неосязаемая, зато очевидная. Так бывает, например, когда стороннему взору подносится возлияние внешностью женщины и яство её обаянием. И да не будет тот взор вместилищем бесстыдства и иного порока, но — улыбчивого восхищения, излучающего безотчётную признательность и гордость за землю со столь неизбывными красотой и душелюбием, умом и силой, кротостью и вожделениями, героизмом и честью. Многие красавицы и доблестные мужи иных стран и народов не ведают, что в них почти всегда обнаружится хоть капля крови наших соотечественниц и соотечественников, силой или миром занесённых в чужестранные края. П