Но процесс шёл. Невзирая на экономическое неравенство. Несмотря на межнациональные распри, расовые, религиозные и другие противоречия. Вопреки повелениям правителей-самодуров, устанавливавших не самые лучшие отношения внутри страны и с другими странами. Он коверкался с пессимизмом и отчаянием задыхавшегося от несвободы умницы Чаадаева, написавшего: "Одинокие в мире, мы ничего не дали миру…" Однако правился воодушевлением и оптимизмом гения, ответившего: "Ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков…" Да, это он, это Пушкин, который наше всё, наше всегда, наше везде, провидчески защищал и самоотверженно очищал великий процесс. Тот не прекращался даже тогда, когда горизонт темнел от надвигавшейся беды — полчищ очередного захватчика. На поле нашей брани звенящие мечи высекали не искры, но истины, которые намертво входили в душу народную, как сталь входит в сникшую плоть. Если плоть умерщвлялась, то душа окрылялась. Как же было не окрыляться истинами, которыми были помечены быт и нравы славянских и кавказских общин, удалого казачества, обитателей оазисов в пустынях, горцев Карпат, Памира, Тянь-Шаня, кочевников тайги и тундры, степняков?! Добровольно или насильно, но они вошли в российско-имперское поле притяжения, расширяя пространство и ускоряя время, взаимообогащаясь — не деньгами, а знаниями, культурами. Вливанием свежей крови. Врастанием в древнюю почву. Не сорняками, как сейчас, а новым, зеленеющим лесным подростом подстать крепкой русской дубраве. Сословно-эксплуататорское, это поле притяжения, однако, неизъяснимым образом объединяло и укрепляло ту самую нашу единосущную самобытность. Благодаря передовым порывам и вопреки косным желаниям оно развивало коллективизм, чувство принадлежности к некоей общей сверхцивилизации. Тоска души в разлуке с божеством, одиночество в земной толпе — последний удел кичливых обитателей края заходящего солнца. А тут, где солнце восходило, божество запросто ступало босиком по росе, и дети, радостно смеясь, бегали вокруг, и взрослые степенно кланялись и приглашали в гости. И божество преломляло с ними хлебы добронравия и пило вино добровеселия, и обсуждало виды на урожай, а потом уходило дальше, оставляя на росистой траве алмазные следы, которые связывали разноязыких и разновеликих в многотысячевёрстное, единодушевное целое. Тут развивалось СЕРДЦЕ. Тут идеальное ставилось выше материального, справедливость — выше закона, а своя рубаха, если и была ближе к телу, то всё же дальше, чем нательный крест. Все остальные империи и государства при разнообразных числителях имели общий знаменатель: они не объединяли, а, утробно икая, поглощали и переваривали, не сплачивали, а всеми силами изолировали и разъединяли. Они лелеяли, индивидуализировали, культивировали ограниченный микромир, развивали ЖЕЛУДОК. Но процесс, повторяем, шёл, ускорение нарастало. Слова правды и дела истины неторопливо, но уверенно омывали берега Волги, стекали в воды Амударьи и стремглав неслись по перекатам Терека. Их сияние виднелось над отрядами бунтарей Стеньки Разина и Салавата Юлаева, над спаянной дружиной князя Олега и кавказскими абреками-одиночками. Они шумели в верхушках сибирских лиственниц и отдавались в грохоте уральских кузнечных прессов. Они угадывались в заунывной песне акына, в озорстве русских частушек и в ржании лошадей Пржевальского. Они витали над шлемами, треуголками, фуражками Александра Невского, Суворова, Кутузова, Багратиона, Нахимова... Они дули в паруса Дежнёва, Лазарева, Невельского, Крузенштерна, Седова, братьев Лаптевых, Беринга… Они добрались даже до новогвинейских джунглей, где среди аборигенов и сегодня ходит молва о "каарам тамо" или "тамо рус" — человеке с луны или русском человеке: учёном и путешественнике Миклухо-Маклае. Он безоружным пришёл туда и долго жил там, где европейцы появлялись лишь под прикрытием корабельных пушек да обвешанные мушкетами с головы до ног, где сами туземцы не рисковали углубляться в заросли, не взяв наизготовку бамбуковые копья и каменные топоры. А ещё эти слова и дела звенели кандалами на Владимирском тракте и скрипели в аудиториях перьями гимназистов и студентов. Но громче всего они звучали, нагляднее всего выглядели у работящего мужика-молчуна, чьи плечи были шире его роста, а мозоли твёрже лемеха его плуга. Рубаха простого и честного люда необратимо меняла цвет, краснея от кровавого пота и кровавых слёз, пропитываясь кровью, проливаемой народом не бесследно. Драное красное рубище привязали к импровизированному древку, и первый самодельный, неказистый флаг взвивается над пока ещё бесформенной, волнующейся толпой. Скоро, очень скоро это будет не толпа, а ровные, повзрослевшие, поумневшие, сплочённые ряды под полотнищем алого бархата, с золотыми кистями, с золотом вышитыми серпом и молотом. От полного непонимания причин расстрела и повешения 1825 года, через отрезвление от расстрелов и повешений 1905 года к осознанному желанию отдать свою жизнь за революцию 1917 года, отменявшую все расстрелы и повешения — никто на Земле не сумел пройти подобный путь и ПОБЕДИТЬ. То были особые вехи русской истории, когда верность и предательство, уверенность и смятение, наивность и циничность, таинство собрания и таинство причащения втекали в тело и вытекали в дело. А тело и дело порой имели одни и те же руки. Где ещё могли ангел вознёсшийся и ангел падший шествовать бок о бок? И подняли мятеж против самодержавия, и вывели пол