Новое творение Джима Джармуша очень похоже на испанский сапожок. Чем ближе чернокожий герой к цели своего путешествия, тем теснее сжимается мир вокруг ни в чём не виноватого зрителя. Не сбежать с сеанса через пятнадцать минут после начала не даёт разве что потрясающая камера Кристофера Дойла — единственное, что хоть как-то оправдывает бессмысленный бред воспалённого сознания бывшего ученика Николаса Рэя. А ведь голливудский мэтр пытался учить Джима писать сценарии, объяснял панкующему молодому человеку, что в фильме должен быть сюжет. Парень решил не следовать советам старших и погнался за собственным стилем. Поначалу всё получалось. Затем стремительно покатилось в тартарары. Но если еще предыдущая картина Джармуша "Сломанные цветы" благодаря внутреннему надрыву игры Билла Мюррея и правильной простоте вызывали стойкую симпатию, то "Пределы контроля" наглядно объяснили — на данный момент о серьёзном отношении к Джармушу можно просто забыть. И этот человек, представьте себе, смотрел в своё время в Синематеке индийские и китайские фильмы! Куда ушли те времена?
Безусловно, найдутся и те, кто в наивном детском восторге, памятуя о том, что Джармуш — режиссёр для интеллектуалов, станут искать в этой назойливой и беспросветно скучной метафоре скрытые смыслы. Но их там нет. Ложная многозначительность, свойственная подростковому сознанию, а не мироощущению зрелого режиссёра, в данном контексте бронебойна, как песни Манагера. "Пределы контроля" — это всё тот же джармушевский "Мертвец", только в несколько раз хуже. И без Джонни Деппа, что хуже вдвойне.
И если у какого-нибудь Дэвида Линча банальнейшая из всех фраз, придуманных человечеством, — "Бриллианты — лучшие друзья девушек" заиграла бы спектром новых, инфернальных прочтений, у Джармуша её умудряются произнести с умным видом целых два (!) раза. Грамотный продюсер настоял бы ввести в этих фрагментах бледный призрак Мерилин Монро, тянущийся нервной рукой к спичечному коробку со сверкающими камушками, но перед теми, кто рулил процессом в "Пределах контроля", стояли совсем иные задачи.
Что это? Кризис большого художника, или кино для себя, вещь в себе, за которую еще можно и получить какие-то деньги? Ведь давно уже Джармуша нельзя назвать "независимым". Он и сам открещивается от подобных определений. И если бы профессия кинооборзевателя не требовала хотя бы попытки вникнуть в мотив внутренних переживаний, пусть даже слегка съехавшего с катушек автора, то все оттенки и нюансы духовного трипа серьёзного негра следовало сразу же забыть как страшный сон. Пусть читатель не сочтёт за неполиткорректный ход то, что автор этой статьи называет героя простым и понятным словом "негр". В титрах немногословный персонаж Исаака де Банколе обозначен как "Одинокий мужчина". Человек без имени. Но если бы речь шла о другом герое куда более важных и нужных фильмов, снятых на соседней с Испанией земле, мы бы сказали Джармушу большое человеческое спасибо.
Чем ближе мир приближается к своему закономерному концу (ваше слово, товарищ Эммерих!), тем страшнее и безысходнее становится смотреть современное кино. А "новый" Джармуш в очередной раз доказал, что в настоящей реальности всё давно вышло из-под контроля. И здесь придётся в кои-то веки согласиться с американской критикессой Паулиной Кейл, однажды обозвавшей джармушевский стиль "убийственной апатией". В данном случае мы посмотрели "Пределы контроля". Другими словами, последовали совету режиссёра и сходили на кладбище. И очень хорошо уяснили себе, что такое жизнь.
Наталия Стяжкина ПРИ РЕКАХ ВАВИЛОНА
"При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе…"
В уходящем году, когда деревья только-только стали покрываться легкой позолотой, не стало удивительного человека, насельника Свято-Троице-Сергиевой Лавры, заслуженного профессора Московских Духовных Академии и Семинарии, легендарного регента и композитора архимандрита Матфея (Мормыля). О нем скорбели все, кто знал его. А его знали, по крайней мере, слышали — все, кто хоть раз был на службе в Лавре. Ушел воистину прекрасный человек. И с ним ушла еще одна веха великой эпохи. Не только эпохи в истории церковной музыки, а драгоценной эпохи торжества человеческого духа, стояния в вере, беззаветного искреннего служения Русской Церкви и Отчизне. (Какими нелепыми, несуразно громкими кажутся эти слова: "стояние", "служение", "великая эпоха", "торжество человеческого духа" рядом с тобой, отче, таким живым в нашей памяти, вовсе не монументальным. Только оттого, что ты — в истории, и история уже в тебе — только от этого не решаемся мы опускать сих истинных словесных атрибутов эпохальной героики.)