Александр Проханов РАСКРОЙ ЗОЛОТУЮ КНИГУ
Страстная неделя. Верхотурье. Старые чёрные срубы среди белых снегов. Огромный вечерний собор. Грустный колокол. В куполе — старая фреска. Распятый Христос смотрит из неба, прибитый к древу гвоздями.
Я приехал сюда, на Урал, "во дни печальные Великого поста", чтобы через шесть десятков лет помолиться за тех, кто принимал меня здесь ребёнком, окружил любовью, нежностью, несказанной печалью. Стою среди храма. Монах пролетает мимо, взмахивая мантией. И там, где мелькнули его тёмные крылья, — тихий звон кадила, красный уголёк, душистый синий дымок.
Молюсь о тёте Вере. Молодым врачом добровольно она уехала из Ленинграда на Север лечить рыбаков, а оттуда по этапу ушла на Урал в ГУЛАГ. Лечила уральских зэков среди лесоповалов, грохочущих по рекам плотов, и осела здесь, в Верхотурской ссылке.
Молюсь о тёте Кате. Окончила Бестужевские курсы. Занималась историей. Вместе с лучшими профессорами Петрограда работала на раскопках Помпеи. А потом по наветам оказалась в Красноярском ГУЛАГе и, спасаясь тем, что доедала на поле остатки битой морозом капусты, прошла через ад сначала лагеря, а потом поселения. Осела здесь, в Верхотурье.
Молюсь о тёте Мане. Блокадница, перенесла весь кошмар блокады. Распухшая, обезумевшая, седая, переехала через зыбкий лед Ладоги, а потом оказалась здесь, в Верхотурье, у родной сестры, никак не могла наесться, всё прятала под подушки кусочки, корочки хлеба.
Молюсь о коммерсанте из Латвии, который был выслан после ввода в Ригу советских войск, мучительно коротал свой век среди уральских лесов, являлся в гости к моим милым тётушкам, и я, еще ребёнок, называл его "недорезанным буржуем".
Молюсь о "харбинцах", которые вдруг несколькими семьями явились в Верхотурье и поселились в старых избах, ибо им, беглецам в Китай, не было дозволено вернуться в столицу. И они, изысканные русские интеллигенты, профессора, учёные, преподавали в Верхотурье русский язык и историю.
Молюсь за пленных немцев, которые здесь, в Верхотурье, работали на стройках, косили сено, ухаживали за скотом, восполняя пустые места, оставшиеся от убитых на фронте мужчин. Они ходили без конвоя. Я помню их, сидящих на ступенях домов. А дома у меня по сей день лежит старое суконное одеяло, сшитое из немецкой шинели, которую немцы уступили моим тётушкам за кусочек сала.
Молюсь за тех, кого увидел однажды вечером, проезжавших по Верхотурской улице: две запряжённые лошадьми телеги, на соломе — убитые, раскинув голые ступни, беглые зэки, их открытые в небо глаза и кровавые слёзы. А за ними усталые, понурые, с автоматами на плечах шли охранники в фуражках с синими околышами.
Молюсь о красноармейцах из чапаевской дивизии, что когда-то штурмовали Верхотурье и погибли при штурме, и их рассыпавшаяся, почти стёртая до земли могила всё еще белела на краю леса.
Молюсь об убитых колчаковцах, погребенных у елового бора. Не осталось от них ни кирпича, ни могилы — только стёртый заросший травой бугорок.
Молюсь о тех острожниках, которые двигались с запада на восток, по Верхотурскому тракту, гремя кандалами, уходили в невозвратную сибирскую ссылку.
Молюсь об уральских и сибирских полках, которые в своих полушубках и валенках катили в эшелонах на запад, на московский фронт, и прямо с колёс, из вагонов шли в атаку, отбивая нашествие немцев.
Молюсь о государе императоре, который здесь, на Урале, положил на страшную плаху свою мученическую голову. Он не в полковничьем мундире, в каком принимал парады гвардейских полков. Не в горностаевой мантии, в которой венчался на царство в Успенском соборе Москвы. Я вижу его, стоящего в длинной белой рубахе, ниспадающей до самых босых его ног.
Молюсь об Иосифе Сталине, создавшем индустриальный Урал, сковавший победные танки, пустивший в небо войны победные самолёты. Вижу генералиссимуса. Не того, что когда-то, в двадцать четвёртом, стоял в курчавом от инея полушубке на деревянном мавзолее у гроба Ленина. И не того, что в сырой шинели с мавзолея рокотал в микрофон, провожая в сражения полки сорок первого года. И не того, в блистательном мундире с бриллиантовой звездой Победы, что принимал парад, глядя, как рушатся у его ног штандарты немецких дивизий. Вижу Сталина в рубище, перепоясанного грубой верёвкой, стоящего босиком на снегу.
Моя молитва долгая, огромная, слёзная, исполненная непонимания и любви.
Доколе России идти её крестным путём, обливаясь слезами и кровью, к неведомой, запредельной, непостижимой разуму цели? Доколе звучать печальному погребальному колоколу?