***
На писательском фронте без перемен…
Плюнуть некуда — гении сплошь да пророки.
Не скажу, что ведут натуральный обмен, –
Друг у друга воруют бездарные строки.
На писательском фронте без перемен…
Кто-то пьёт, как свинья, в круговой обороне,
Доживая свой век с вологодской Кармен,
Кто-то лютых друзей в Комарове хоронит.
На писательском фронте без перемен…
Кто-то ходит с пером в штыковую атаку,
Чтобы сдаться в итоге в почётнейший плен,
Наигравшись с друзьями в газетную драку.
На писательском фронте без перемен…
Пересуды, раздоры, суды и пирушки,
А в итоге, увы, разложенье и тлен.
Выпьем с горя! Содвинем заздравные кружки!
На писательском фронте без перемен…
***
Как много в городе снега!
Бери и стихи пиши.
В вагоны метро с разбега
Прыгай, буянь, греши.
До хрипоты с судьбою
Спорь — не теряй лица.
За женщину — только стоя!
За Родину — до конца!
И пусть второму — корона,
А третьему — соловьи…
Ты первый! Крылья грифона —
Твои!
Взлетай и лети… Так надо!
Не возвращайся назад —
Писательские заградотряды
Поэзию не щадят.
Евгений Головин ПЕРСОНАЖИ СОВРЕМЕННОЙ ПОЭЗИИ
В девятнадцатом веке поэты ценили героические характеры и решительные поступки. Бодлеровский "Дон Жуан" плывет по Стиксу в лодке Харона. Лодку окружают жертвы развратника: из воды всплескивают судорожные руки, пытаясь ухватиться за борт лодки; всплывают искаженные, измученные женские лица - здесь донна Анна, там донна Эльвира; Сганарель, крича, требует платы; герой, положив ладонь на эфес шпаги, спокойно созерцает зрелище сие.
Жюль Лафорг, французский поэт второй половины девятнадцатого века, написал стихотворение "Пансионерки": "Ледоход на Луаре". По берегу реки, кутаясь в тонкие пелерины, одной рукой придерживая ленты капора, другой цепляясь за руку подруги, проходит группа девочек подростков. Начальница, дородная дама в меховом пальто, сердито покрикивает на отстающих. Девочки шагают тихо и спокойно. Вдруг одна вырывает руку из руки подруги, бежит к берегу и бросается в ледоход. Шум, гам, истерические вопли. Спокойно, - повышает голос начальница, — кто не замолчит, будет наказан. Прогулка продолжается. Девочки чинно ступают, стараясь не нарушать ряда, бархатный капор обгоняет группу и пропадает во льдах".
Читатель может не симпатизировать Дон Жуану, но ему импонирует его бесстрашие. Читатель может, нахмурясь, погрустить о таинственном поступке несчастной девочки. Это человеческая жизнь, полная банальных или трагических тревог и неожиданной гибели.
У Рембо гораздо более сложное отношение к персонажу. Читая и перечитывая стихотворение Алмея ли она?, ничего кроме смутной красоты и загадочной зыбкости образа почувствовать невозможно:
Алмея ли она?...в первые голубые часы
Исчезнет ли она, подобно огненным соцветиям,
Перед роскошной перспективой, где слышится
Дыхание огромного расцветающего города!
Это слишком красиво! Это слишком красиво!
Но это необходимо
Для грешницы и песни корсара,
А также, чтобы последние маски верили
В продолжение ночного празднества на свободном море!
Что можно прочесть касательно этого стихотворения? "Чтобы последние маски верили в продолжение ночного празднества на свободном море!" Возможно, имеется в виду карнавал — морской праздник в честь возвращения бога Диониса из Индии. Алмея — певица в восточных городах, выступающая за занавесом в кафе. Однако принять стихотворение за намек на этот праздник, Алмею за жрицу Диониса — слишком смело, если не сказать, нелепо. Как часто у Рембо, едва намеченный призрак образа уходит в роскошную, но совершенно загадочную перспективу.
В современной поэзии персонаж расплывается в туманность, которая неожиданно для самого поэта собирается в группу точек, а те, опять же неожиданно, превращаются в мираж, иллюзию одной точки столь неопределенной, что представить ее, угадать или уловить нельзя. Вот содержание стихотворения Анри Мишо "Неприкаянный": поэт сидит в ресторане, напротив него еще один посетитель. Оба ждут час, два, приближается полночь, официанты их игнорируют. "Подайте мне, будьте добры, — обращается поэт к своему визави, — треснутый стакан, что стоит у вашего левого локтя. — Это треснутый стакан, — поясняет проходящий мимо официант. — Это треснутый стакан, — повторяет мой визави. Наблюдательность этого типа взбесила меня. Официант имеет право, а этот то, что лезет. Как его хоть зовут. — Меня зовут "неприкаянный", — угадал он мой вопрос. — Видите ли, мамочка так решила. — Проницательность этого типа и глупость его мамаши взбесили меня вновь. Я выхватил салфетку у него с колен, привязал шею к ногам, это несуразное целое впихнул в стакан, посыпал перцем, потом сахарным песком, потом песком обыкновенным, налил в это месиво воды и принялся энергично размешивать ложкой. "Неприкаянный" размешался довольно покорно, только пробормотал что-то о мучениках французской революции. Я передал стакан с бывшим "неприкаянным" официанту и сказал: "Чистый стакан, please".
Столь же безразлично содержание стихотворения "Покойник" сюрреалиста Филиппа Супо. Какой-то субъект открывает квартиру поэта своим ключом, проходит, усаживается в кресло у балкона и смотрит в окно. Поглядев с полчаса, он оборачивается и говорит: "Когда будете меня хоронить, поставьте пожарную каску на гроб". "Он был одет в непромокаемый плащ, на голове действительно красовалась пожарная каска. Только мне показалось, что плащ вполне промокаем, а каска похожа на ведро". "А почему именно я должен вас хоронить?" "Видите ли, — отвечал гость, — я жил один, согласитесь, этой услуги я не мог ни у кого просить, а мой ключ подошел к вашей двери". "Убедительно, — пробормотал я, — а вы и вправду…того?" Гость промолчал. Может, он сбежал из музея восковых фигур? Я взял большую иглу, подкрался и ткнул ему в руку — потекла прозрачная густая жидкость. Гость достал платок и вытер ее.
Дня два он просидел в кресле у балкона, молчал, только опасливо наблюдал за моими движениями. Потом я его похоронил, хотя он шумно храпел. Этому храпу не удивились ни могильщики, ни директор кладбища. "Бывает, — заметил последний, — что ж его в кресле у балкона оставлять?" Я последний раз взглянул на пожарную каску и пошел домой менять замок на входной двери.