Кто-то даже предложил повесить доску: "Здесь не были Чехов, Достоевский и Толстой, все остальные были". И это была очень творческая среда. Это, безусловно, богема, но она делала культуру. Никаких грязных вещей не позволялось — о деньгах не говорили, скабрезные разговоры не вели. Однажды ко мне в мастерскую привели господина, который у нас сейчас фактически командует нашей культурой. Господин Жванецкий. Привёл его господин Рост, тоже один из "культурных" людей. Жванецкий сразу достал засаленные листочки, он по ним и сейчас читает. А у нас юмор — был высоко поставлен. Прочитал он пару пассажей — народ говорит: убирай бумажки и слушай, что дедушки говорят.
В моей мастерской говорили о проблемах творчества, о литературе, тогда я уже начал общаться с Беловым и Распутиным, об истории. Подобные разговоры — самое главное в существовании среды. На мелочёвки не разменивались.
В моём бункере часто снимались фильмы для общеобразовательного канала. О Сурикове, о Честнякове, например.
Принимались и важные решения. Когда начали ломать стрелку между Кропоткинской и Метростроевской, где поставили чучело Энгельса, успели сломать только место под Энгельса. Это было подворье Лопухиных, там можно было сделать великолепный выставочный зал. Была безумная идея сломать белокаменные палаты, военные типографии девятнадцатого века. И мы стали воевать.
Пришёл ко мне Сергей Чехов, племянник Антона Павловича, он занимался памятниками в Союзе Художников, поднял нас, и мы выстроили живую цепь. Потом послали телеграмму Брежневу, но не дали сломать палаты. Сейчас, наверное, устрой мы такую цепь — явно не досчитались бы бойцов — приехал бы ОМОН со всеми вытекающими последствиями. Но тогда отнеслись корректно, и мы сохранили строения.
Важную роль играли встречи на вернисажах. Но они проходили не так, как сейчас, — не было такого, чтобы в зале стояли с рюмкой. Потом — да, выпивали, по возможностям — кто в ресторане, а кто и в мастерской. Фуршет не был главным элементом. Выставка — это событие! Мы ждали выставку, когда человек покажет, что он сделал. Обсуждали, спорили. Тогдашняя богема была с головой.
ПОДЫТОЖИВАЯ прожитое, могу сказать, что большую часть жизни я провёл в провинции. И не путешествовал. Я "служил по России". Суздаль, Новгород, Псков, Рязань, Вологда, Ростов, Ярославль, Кижи, Кострома... Благодаря постоянным разъездам я получил реальное представление о стране, на себе узнал заботы и нужды, которыми живут люди в русской провинции. И понял, какое значение имеет русская провинция не только для России, но и для всего человечества.
Для меня провинция началась с Петрозаводска, Карелии. Там в то время был хороший подъём изобразительного искусства.
Но главный для меня круг, безусловно, псковский. Он был уникален, как сама окружающая природа Пскова.
Им руководил великий человек, замечательный архитектор-реставратор, художник Всеволод Петрович Смирнов. Вся среда собиралась в его мастерской. Место — звонница церкви Успения Божьей Матери с Пароменья пятнадцатого века. Внизу была кузница, там мы сейчас делаем музей Смирнова, а в мастерской собиралось общество. Там перебывала вся Россия. Сказать, что не был в Пскове, всё равно, что расписаться в собственной отсталости.
Там я познакомился со многими, но особенно памятно мне знакомство с Львом Гумилёвым. А мог встретиться, например, и первый секретарь обкома — Иван Степанович Густов. Как-то я привёз выставку открытых псковских икон "Живопись Древнего Пскова". Её уже показали в Москве и в Ленинграде, в Русском музее. Пришли начальница управления по культуре и её племянница, директор музея — Медведевы — Большая и Малая Медведица, как мы их прозвали: "Кошмар, сто икон — нас выгонят с работы!".
Пошли к Густову — он сказал: "Это же псковичи писали, показывайте!"
Я навсегда запомнил открытие выставки. Масса людей. Густов, Гейченко, псковский владыка Иоанн, Гумилёв, настоятель Псково-Печорского монастыря Алипий.
Я ДОВОЛЬНО быстро понял — не потому что очень умный, наверное, повлияли корни — что диссиденты в массе своей — липачи. Буковского подержали на промывке во Владимирском централе и отправили с определённым местом работы, то же с Щаранским, и Войнович поехал "работать". А моего истфаковского коллегу Володю Осипова 15 лет держали, Леонида Бородина выпустили, когда перестройка уже вовсю шла.
Дело в том, что они не подпадали под избранный список, который уже тогда был сформирован. Я общался с кругом Ахмадулиной, Мессерера. Пресловутый "Метрополь" делался у меня на глазах. Но меня не проведёшь на мякине. Рассказы Ерофеева — это ничтожные, пахнущие мочой рассказики. Вот говорят: "Метрополь" — классика. Вы меня простите, классика — это "Евгений Онегин", а "Метрополь" — дешёвый отстой.