Но послушайте баховскую музыку последних, таких трудных для него лет! Какое достоинство, никаких личных жалоб — только высокий евангельский трагизм, только незамутнённая уверенность в правильности путей Господних.
БАХ: САРАБАНДА
1750 год. Ослепший Бах в последние дни своей жизни продиктовал зятю Альтниколю хоральную прелюдию "Когда мы в самой тяжкой беде". Но потом он попросил изменить заголовок согласно тексту другого хорала, который поют на ту же мелодию — "Припадаю к трону Твоему". На середине двадцать шестого такта рукопись обрывается…
Сыновья Баха вскоре обрели столь обширную музыкальную известность, что она затмила славу отца. В создании "нового стиля" в музыке значительную роль играл Карл Филипп Эммануил, известный под именем берлинского или гамбургского Баха, а также Иоганн Христиан, "миланский" или "лондонский" Бах. До сих пор исполняется музыка Вильгельма Фридемана. Гайдн считал для себя Филиппа Эммануила образцом в отношении стиля. Моцарт, говоря о "баховской" музыке, имел в виду прежде всего сыновей Баха. Издание произведений четвёртого сына Баха, Иоганна Кристофа или "бюккебургского" Баха, показало значительность и этого мастера.
Всё это были люди зажиточные. Но… Пришло время "просвещения", "царство разума", когда можно стало наплевать на нравственность, как религиозный пережиток — она ведь нецелесообразна! Анна Магдалена Бах, жена Иоганна Себастьяна, мать обладателей роскошных камзолов, умерла через 10 лет после мужа в доме призрения для бедных.
Дети Баха ничего не сделали и для памяти отца. Типичная "революционная целесообразность", то есть наплевательство по отношению к вековым нормам морали. "Ничто против религии, ничто против добрых нравов" — это уже из программы "наших" декабристов, классических масонских просвещенцев, но, очевидно, таковыми заповедями в противовес Христовым руководствовались и прочие "разрушители дряхлого мира". "Сыновья Баха были детьми своего века и потому никогда не понимали своего отца", — говорит баховед Эйтнер, а Швейцер добавляет, что "в лондонском Бахе не было даже уважения. Об отце он говорил только как о старом упрямце".
Для критиков место Баха было где-то рядом с пыльными, тёмными византийскими иконами. Кумиром был "солнечный" Моцарт, преданный певец масонской идеи, собиравшийся "сбросить обветшавшего Бога и создать новую религию". Казалось навсегда установленным, что Моцарт пишет "для нормальных людей", пишет "ясно", а Бах, говоря языком современных поборников "ясности", — "грузит". "И.С. Бах, — писал критик Шейбе, — мог бы стать предметом изумления народов, если бы в нем было больше приятности, если бы высокопарность и хаотичность не лишали его произведения естественности и если бы он не омрачал их красоту своим чрезмерным искусством. Высокопарность увела от естественности к искусственности, от величественности к темноте; можно только дивиться тяжёлому труду и чрезвычайным усилиям, которые, однако, затрачены напрасно, потому что они везде противоречат трезвому рассудку".
Вот так. Точные слова. В мире, где готовилась к своему пиру улыбающаяся оскалом чистого разума гильотина, стал не нужен не только Иоганн Себастьян Бах, служивший Христу, но и сам Христос.
…Накушавшись революциями, принеся Телеме и Просвещению невиданную кровавую жертву, мир потихоньку трезвел.
Как-то Гёте услышал "Хорошо темперированный клавир" Баха. 21 июня 1827 года он писал об этом: "У меня было такое чувство, будто вечная Гармония беседовала сама с собой, как это было, вероятно, в груди Господа перед сотворением мира. Так же волновалась моя смятённая душа, я чувствовал, что у меня нет ни ушей, ни глаз, ни других органов чувств, да в них и не было необходимости".
Тит ТАК!
Слушая музыку Жан-Мишель Жарра, я с сожалением думал о тех людях, которые в 1918 году покинули свои небесно-голубые дворцы, тенистые аллеи парков, просторные сановные квартиры и очутились в чаду пролетарских коммуналок или в затхлых парижских ночлежках. Сожаление вызывает не сама злосчастная, в чем-то закономерная, перемена их судеб, но четкое понимание того, что большинство этих, "потерявших всё", до последнего дня уповали: жизнь каким-то чудесным образом вернется на круги своя. В этих смутных надеждах было мало рационального, выверенного… "Вот, де рухнут большевики — и все пойдет как встарь…". Конечно, все понимали, что при любых обстоятельствах никакого "встарь" не получится. Однако при всем этом ясном, от ума, понимании, у многих "бывших" не исчезало чувство, что все происходящее вокруг — это какой-то мутный дурной сон, который вот-вот-вот развеется. И окружающий мир — при всей его жестокости и очевидности — был для них вовсе не настоящий. И проносящиеся события — часть горячечного бреда, случайный набор фактов, а не широкая поступь эпохи.