Еще более мощная мотивация миллионов советских людей на разрушение собственного образа жизни была завязана на поклонение Западу как "подлинному бытию". Приоткрытые в 60-х границы и неспособность официоза противостоять потоку пропаганды "западного образа жизни" приводили людей к концептуальному выводу: советский путь является "тупиковой ветвью человечества". Целые слои советского общества, прежде всего познакомившаяся с западной жизнью партийная, спецслужбистская, научная и гуманитарная номенклатура — цвет нации! — осуществляли постепенную переориентацию на "общечеловеческие ценности". Впрочем, и рядовые граждане в массе своей готовы были пуститься в пляс от бутылки фанты или выставки современного американского искусства. И пляска — четырехчасовой "хоровод" вокруг "Макдоналдса" на Пушкинской площади в 1990 году — не заставила себя долго ждать.
Этой "кумирне западным ценностям" вполне соответствовала уже упомянутая мотивация, выраженная в культе приземленного потребления, принявшая в позднем СССР раблезианские формы. Из этого культа вышли "теневики", впоследствии разрушившие экономику страны; на этот же культ были завязаны инфантильные формы коррупции, пронизавшие все тело советской системы, — с ее "блатом", "спецраспределителями", "дефицитом" и "выброшенным на прилавки ширпотребом в "Лейпциге".
Несли в себе деструктивные мотивации и катакомбные кружки "шестидесятников", расплодившиеся, как грибы, во времена "оттепели". При всей их чуждости друг другу, они выражали одинаково ревностное неприятие "замшелой" действительности, требовали кардинальных изменений социального устройства СССР и охотно становились "кадровым резервом" демонтажа системы.
В череде социальных страт бурлило оскорбленное сталинизмом "еврейское мессианство" — масштабные идеологические трансформации в обществе требовала влиятельная часть советской элиты, генетически возводившая себя к прерванному Сталиным "большевистскому проекту", в котором СССР мыслился лишь как геополитический инструмент на пути к мировой революции.
Последняя форма мотивации оказалась завязанной на ключевое противоречие советской системы. Речь идет о продолжительном, в течение десятилетий, противоборстве двух антагонистических государственных идеологий в лоне высшего партийно-советского аппарата, двух принципиально разных векторов развития, каждый из которых стремился задушить конкурента.
ПРОТИВОБОРСТВО ДВУХ ПРОЕКТОВ
Первый, "сталинский", вектор был нацелен на превращение СССР в мощнейшее на планете "суверенное национальное государство", которое опиралось бы на собственные силы, взывало к традиционалистским истокам народов — и прежде всего русского народа — и было бы, по сути своей, новым изданием тысячелетней русской государственности на одной шестой части суши. Блестящий образ будущего, который рисовался этим вектором, обозначал Большую Россию в качестве "спасительного предела" посреди принципиально иного мира — падшего, прогнившего, обреченного на страдания и прозябание.
Второй, "коминтерновский", вектор изначально взывал к "общепланетарной" мессианской роли советского народа, призванного "спасти все человечество", пусть даже ценой собственных неимоверных усилий и жертв, и наставить его на истинный путь к "светлому завтра". В его образе будущего одной шестой части суши не отводилось никакой особо заметной роли — все перекрывал пафос "общечеловеческого коммунистического дома" размером с целую планету. Жизненные ресурсы нации свободно бросались на "помощь молодым демократиям", на ведение войн против "неоколониализма", на бешеную и зачастую блефовую "гонку вооружений" в масштабах всей планеты: от Кубы до Кореи и от Польши до Анголы.
"Человек Запада" мыслился в "коминтерновской" идеологеме изначально благим, но "испорченным временными обстоятельствами" — как, например, были "испорчены злой волей национал-социализма" немецкие рабочие и крестьяне, призванные в вермахт убивать советских людей. Кроме того, в отличие от сталинского "мобилизационного варианта", "мессианский" проект гораздо свободнее оперировал формулировками типа "каждому по потребностям", от которых легко было перебросить мостик к "потреблению" как таковому и дальше, к концу всего советского — к частной собственности на средства производства.