Писатель и сам наделен острым чутьем на все потустороннее. Как и поэт в прозе Шипилов, Дворцов не может обуздать поток своих сакральных интуиций: впечатляют дворцовская эрудиция, глубина политико-социальной рефлексии, но в «Аз буки…» мало человека. Человек является в другом дворцовском романе с говорящим названием — «Окаяние» — и проходит путь от актера до бомжа, искушаясь соблазнами театральных масок, особенно Гамлета. Это тоже своего рода тотем, но и проклятие жизни Сергея, ибо «Гамлет знал свой финал с самого начала… и протестовал против этого финала всей своей плотью». Первым актом для него стала автокатастрофа, превратившая Сергея в инвалида, вторым — собака, загрызшая его, уже бомжа, насмерть. Все это — наказание за беспочвенность, за окаяние (так напророчила ему одна хозяйка кафе). Как и полагается настоящему житию, которое роман в итоге напоминает, в нем чувствуются схема, назидание, поучение. В следующем романе «Тerra Обдория» эти схематизм и учительность еще более очевидны. Рассказ о двух подростках из глухого приобского села советских времен, ищущих таинственную Золотую Бабу, перемежается с экскурсами в древнюю историю Сибири. И неслучайно: Олегу и Алеше уготовано стать образами-символами: первому — воина, второму — монаха, точнее, шамана, в которые его однажды посвятил старый охотник-хант. Хоть и напрасно, ибо разоренной земле все равно грозит неминуемая гибель. А вместо романа получилась энциклопедия сибирской мифологии и этнографии. Старый грех сибирской беллетристики: в её чрезмерном обилии Белинский упрекал знакомого нам Калашникова, а Горький — Михаила Ошарова, автора романа «Большой аргиш» (1936).
Хотелось бы, конечно, чтобы этот пресловутый этнографизм ощущался не грехом, а достоинством, гармонично сосуществующим с «беллетризмом». Разве не интересно читателю-несибиряку и о Сибири побольше узнать, и удовольствие от текста получить? Сумели же Гоголь и Шолохов превратить «областничество» своей прозы в мировые шедевры.
Такие великие примеры, конечно, крайность, запрещенный прием, общее место статей в защиту региональной литературы от столичной агрессивности. Но разве Михаил Тарковский не замечательный пример такого этнографизма, преображенного в чудную прозу? Его недавний трехтомник («Замороженное время», «Енисей, отпусти!», «Тойота-креста») вызвал небывалый восторг всех ценителей российской словесности! Между тем рассказы и повести писателя передают сибирский дух красивейших приенисейских мест главным образом через его горемычных обитателей — спившихся охотников, механизаторов, людей неопределенных профессий и местожительства. И дух этот, как правило, хмельной, сорокаградусный. Неужто опять «героизация» порока, за что упрекали, как нам известно, Климычева?
Скорее идеализация души и всего того светлого, что при неподобающе равнодушном взгляде не видно. Автор устами героя восклицает: «счастье выпало на мою долю, когда я понял, какими бесценными людьми оказался окружен». Тем не менее, автобиографического героя постоянно тянет в Москву, на родину его детства, и эта пульсирующая тяга — то в столицу, то на Енисей — и становится сюжетом самых пронзительных произведений писателя. Той же «Тойоты-кресты», которая повествует о том, что Мария и Евгений «креста» совместной жизни никогда не составят. На нем лежит заклятие «тойоты-кресты», языческой религии поклонения японской иномарке, перекрещивающей его жизненные пути-дороги, а также Енисею, вошедшему в его плоть и кровь, но главное — слову, от которого Тарковский, пожалуй, и сам не ожидал такого могущества, такой силы, которая не столько изображает-фотографирует, сколько преображает-творит. И писатель вновь восклицает: «Каким краем непаханого слова переломилась вдруг окружающая жизнь…».
Как тут не впасть в гоголевскую патетику, если те, о ком довелось здесь рассказать, составляют гордость сибирской литературы сегодняшнего дня, не говоря уже о поэзии? Конечно, роман — это душа любой литературы, без него она мельчает, чахнет, распадаясь на фрагменты и фракции, атомы и молекулы микроскопических жанров. Нужных и важных для автора и самих себя и раз навсегда задавших себе планку: рассказ рассказывает, повесть повествует. Роман же обнимает необъятное, замахивается на невозможное, не боясь оказаться утопией, как у Ломова и Шипилова, или риторикой, как у Дворцова.
Тарковский, представляя «Тойоту-кресту» в трехтомнике, манкировал ее жанровым обозначением. На усмотрение читателя и критика: решайте сами. Но как решить, если роман с названием такой резвой машины, которая запросто мерит расстояния от Енисея до Москвы и до Дальнего Востока, раздвигает пределы, отсекает себе финал? Ибо этот финал выходит к Океану, у которого пределов тоже, в общем-то, нет. И стихотворение, призванное поставить во — все-таки! — романе точку, её, по большому счету не ставит: «Понимает язык Океана только тот, кто стоит на краю».
Стихи — тот же Океан, в них (настоящих) бездна смыслов, образов, символов при малом количестве слов. Идеальное для сибиряка состояние, потому что сибирский писатель всегда переполнен «материалом», широк и безбрежен в своем стремлении высказаться.
Это почувствовал, как ни странно, Лев Троцкий, такой сугубый вроде бы политик. Сначала он было заявил, что «ни Всеволода Иванова, ни Сейфуллиной, ни Шишкова, ни других… не было бы, если бы не было Горького, Толстого, Гоголя и в более отдаленном плане — Гюго, Гете, Шекспира, т. е. всей мировой литературы». С чем нельзя, конечно, не согласиться. А дальше перманентный революционер обнаружил недюжинное понимание сути сибирской литературы: «В то же время сибиряки-писатели весьма своеобычны. Чем? Органическим своим стремлением дать выражение первобытным силам природы и человеческой жизни, всем стихиям в их развороте — пурге, тайге и мужицкому мятежу. Стихия манит, поднимает, но и захлестывает сибирских художников. Это относится в значительной мере ко всей почти молодой русской литературе… Но к сибирякам это относится особенно… Сибиряки — запойные певцы мощи стихии и слабости человека…» И безотносительно к его политическим взглядам, советы по воспитанию «творческой дисциплины, внутренней самокритики, глаза и уха, экономности слова» вполне злободневны.
В заключение скажу: почаще бы нежащиеся плодами столичной рафинированной словесности литераторы приезжали в Сибирь за свежим, не отшлифованным до приторности словом. Трудно поверить, но будто не знают многие наши соотечественники, что Сибирь уже давно открыта Ермаком, вдохнувшим и в её пассионарность дух вечно первооткрывательского богатырства. Пора преодолевать разрывы. И лучше знать сибирскую литературу, которая имеет право называться общероссийской.
Публикуется в сокращении
Сергей Загатин
«ПОКУШЕНИЕ» И РЕШЕНИЕ
29 сентября 2010 года Мособлсуд вынес очередной оправдательный приговор полковнику Владимиру Квачкову и еще трем фигурантам дела о покушении на экс-главу РАО ЕЭС Анатолия Чубайса в 2005 году: отставным десантникам Роберту Яшину, Александру Найденову и писателю Ивану Миронову.
Ранее коллегия присяжных большинством голосов признала обвиняемых невиновными, и суд вынес приговор в соответствии с их вердиктом. Суд признал за оправданными право на реабилитацию и взыскал с бюджета в счет оплаты их адвокатов 211 тысяч рублей. Кроме того, присяжные признали недоказанной вину всех подсудимых в незаконном хранении оружия и взрывчатых веществ. Таким образом, подсудимые признаны невиновными по всем пунктам.
Решение присяжных стало повторным — в июне 2008 года другая коллегия присяжных Мособлсуда тоже полностью оправдала подсудимых за недостатком улик — тогда за невиновность Квачкова проголосовало 9 из 12 человек. Но вскоре приговор был отменен, дело направили на новое рассмотрение.