На следующий день был концерт. Демократия уже гуляла по кулуарам Мариинского театра. Прибывшая на концерт знать уже сбросила номенклатурные пиджаки и вырядилась в haute от Армани. Началась торжественная часть. Жена мэра Петербурга, им был в ту пору господин Яковлев, вышла на сцену поприветствовать примадонну (сам мэр сидел в Императорской ложе). И сказала: "Товарищ Монсеррат!" Пауза стыда за жену мэра обожгла поникшие головы сидящих в партере. Одна Кабалье не застеснялась. С присущим ей артистизмом она сняла напряжение застывших гримас. Концерт прошел на ура.
...На гребне стыда за старое и вселенской тоски перед новым к власти в стране пришёл Путин. "Чё ты радуешься?" — спрашивал меня мой насквозь либеральный друг. "Ну как же! — вспоминала подростков. — "Питер…" Друг пожал плечами.
В советские годы в репертуаре Кировского театра был балет "Берег надежды". В мастерстве Путина поманить берегом надежды я вижу питерские корни. Но однажды и вовсе: связка "Путин и Петербург" обрушилась на меня, как на юнгу, соленым ветром Финского залива. Прошлым летом я приехала в Стрельну. Гуляла по Константиновскому дворцу, выхваченному Путиным из разрухи — так рассказывают в Стрельне. Обломки дворца хотели продать туркам под казино, а Путин взял и отстроил. Эхо доносило слова экскурсовода о романе Великого князя Константина Николаевича с балериной Анной Кузнецовой… да, да, Стрельна вошла в историю как союз великих князей и балета. Едва кончался сезон, как балерины Императорского театра стайками устремлялись в Стрельну, на дачи. Только вот главную дачу, дачу Матильды Кшесинской, Путин спасти не успел. Цыгане незадолго до ремонтных работ разобрали на дрова дачу — так в Стрельне рассказывают.
Вообще-то, балет — опасная болезнь Петербурга. Столица тешила себя легким созерцанием грации, прелестью декораций и костюмов, славою заморских гастролерок; наш Пушкин воспел русскую Истомину, но и в ее фамилии уже и томность, уже и нега, одним словом — балет. В 1890 году Петербург воспрял от болезни. Император Александр III указал выпускнице Театрального училища Матильде Кшесинской место за столом рядом с собой и Наследником: "Смотрите только, не флиртуйте слишком". Но было поздно. Стрела Амура пронзила Петербург страстью к балету. И даже больше. Из кокетливо-декоративного создания в лице Мали балет стал видоизменяться в саму идею. Идею мира красоты. Во всяком случае, во время коронационных торжеств в честь восшествия на престол Императора Николая II публика Большого театра только и ждала появления Кшесинской. Вздох восхищения раздался, когда из перламутровой раковины Кшесинская появилась в балете "Прелестная жемчужина". И перешагнула в историю дягилевских Сезонов, эту модернизацию, как сказали бы сегодня, питерских силовиков. Идея мира красоты набирала мощь идеи Империи. Балеты Дягилева погрозили Европе Россией. И Европа заболела балетом. Даже в тех случаях, когда декорации к балетам Дягилева писал Пикассо, а музыку — Сати, Европа говорила о Петербурге.
Как бедному Евгению в памятнике Петру, мнятся мне в Путине черты Петербурга. И Путин потрафляет им. Вот помог Александру Сокурову снять "Фауста". И словно и не было в городе растяжек, отправляющих госпожу Матвиенко в родную Шепетовку. Вот выделил в Петербурге мастерскую для Михаила Шемякина… Говорят, в Смольном еще работает дама, прелюбопытная во всех отношениях. В 90-х она, бывший секретарь райкома партии, выгнала балерину Аллу Осипенко из Клуба военного патриотизма, в котором "легенда Питера" учила детей хореографии. "Это раньше вы были знаменитой! — передаю слова дамы. — А сейчас вы никто. Убирайтесь! Ваша хореография здесь никому не нужна!" Путину — нужна. Путин приехал в Большой театр на репетицию балета однажды. Была уверена, жест этот что-то важное сдвинет с места.
Но я всё больше, как друг. Всё больше пожимаю плечами. Но символов и смыслов жаждет обманутость надежд. Вот-вот, мнится, Путин двинется на Москву Петербургом. Вот-вот на смену окультуриванию и экстатическому полету вокруг статуи Свободы придет в Москву обыкновенный аристократизм. Даже не тот, что брезговал в оны годы московской буржуазией. Проще. С которым Берггольц не кинулась на московские харчи после блокадного Ленинграда.