И всё похоже, всё подобно
Тому, что есть иль может быть,
А в целом — вот как несъедобно,
Что в голос хочется завыть...
Поэма была примечательна разве только одной свежей рифмой "огурчики-амурчики". Однако тогда никто в голос не завыл. Наоборот, хвалили. И сия рифмованная несъедобщина сыграла большую роль в жизни автора. Александр Бобров, вспомнив о ней, пишет в "Советской России": "Как хорошо бы провести телепередачу "Прощание с Валентиной Гагановой". И выразил надежду, что в этом мог бы принять участие и Дементьев. Но вдруг усомнился: "Или не стал бы?" Да, Александр, я думаю, не стал бы.
Вот его фундаментальный юбилейный сборник, радостно озаглавленный "Нет женщин нелюбимых". В книге 560 страниц. Чего тут только ни собрано! Одних фотографий автора — 94, из коих в 92 случаях он с лучезарной улыбкой взирает на мир, где нет нелюбимых женщин.
В большинстве своём на этих 94 фотках запечатлено участие поэта в разного рода празднествах, фестивалях, карнавалах, "голубых огоньках", юбилеях, застольях... В случаях 50-60 ещё и букеты, венки, которые то ли он кому-то вручает, то ли ему кто-то подносит. Есть даже Дементьев в черных брюках, белом пиджаке с черной бабочкой на белом коне с белым щитом. Помните?
Иль на щите, иль со щитом
Вернусь к тебе из Палестины.
Он, с улыбкой уехав Палестину, ставшую Израилем, с улыбкой прожив там пять лет, с улыбкой и щитом вернулся к нам. Переберешь эти фотки — ну просто какой-то Ниагарский водопад празднества, ликования, восторга...
И кому он только на этих фотках не дарит свои зубастые улыбки — от Горбачёва до Арины Шараповой, от Тура Хейердала до Валентина Юдашкина, от знаменитого оружейника Калашникова до позабытого израильтянина Алексина, от прославленной Майи Плисецкой до неведомого Дементмана, от своих детей и внуков до известного педераста Бориса Моисеева... А после дружеской беседы с педерастом бежит к портретам Пушкина, Лермонтова, Тютчева и запечатлевается ещё и на их фоне.
А как широк поэтический размах книги, если даже взглянуть на стихи только с географической стороны! "Встреча в Дюссельдорфе"... "Во Франкфурте холодно"... "Ночной Брюссель"... "Брожу по майскому Парижу"... "По Америке в такси"... Прекрасно! Однако больше всего о бывшей Палестине: "Приехавший в Израиль", "Я молюсь о тебе в иудейской стране", "Зимний Иерусалим", "Израильские пальмы", "Российские израильтяне", "Парижская израильтянка", "Израильский парижанин", "Парад в Иерусалиме", "Прощание с Израилем", "В будущем году — в Иерусалиме"... А Гагановой места не нашлось...
И сколь обширен перечень посвящений как знаменитым, так и неведомым нам друзьям поэта: Зурабу Церетели, Иосифу Кобзону, Илье Глазунову, вице-мэру Тель-Авива Рине Гринберг, Валерию Эльмановичу, Евгению Бернштейну, Але Рубин, Ане и Тане, Дусе и Мусе... И опять — ни единого стишка Гагановой, можно сказать, своей крёстной матери.
А, казалось бы, мог вспомнить о ней, хотя бы когда писал:
Мне Героя Соцтруда
Вождь не вешал...
Вот как его обделила, обошла, обидела Советская власть. "Да что же это за страна!"— говорит. Читатель, сядьте поудобней, обопритесь понадёжней. Вот что ему вешали по юбилеям: ордена Ленина, Октябрьской революции, Трудового Красного знамени, Знак почёта, медаль ВДНХ, медаль Фонда мира, премия СССР, премия Комсомола... Я уж не говорю о том, что власть повесила ему на шею роскошную шестиоконную квартирку в христолюбивом Безбожном переулке. И он при этом уверяет:
Не люблю хитрецов,
Не умею хитрить...
Да кто ж тогда умеет-то?
Я ненавижу в людях ложь!..
Не умею молчать,
Если сердце кипит...
Ну, как же "не умею"? Вот сердце кипит, кипит, кипит из-за того, что не повесили Звезду, а ты молчишь, молчишь и молчишь о других-то наградах. Разумеется, и ныне стихотворца на белом коне не забывают: премия им. Лермонтова, им. Бунина, им. Александра Невского... Господи, если бы хоть один из них как-то узнал об этом...
Держишься, читатель? Тогда оцени и такое душевное признание поэта:
Как бурлак, накинув лямку,
Всю жизнь тянул свою судьбу...
После окончания школы хотели на него накинуть солдатскую лямку, но он ловко увернулся. И дальше всю жизнь бурлачил вот где. Из Твери нагрянул в столицу и поступил в единственный во всей Солнечной системе Литературный институт, там ещё на третьем курсе лет в двадцать из комсомольского кокона успешно вылупился в члена КПСС.