суровый стиль Культура Общество
выставка Таира Салахова в Третьяковке
«И пошлют на далёкие стройки других,
Только в этом не наша вина...»
Из советской песни.
В Третьяковской Галерее сейчас проходит выставка «Солнце в зените» Таира Салахова. Его небезосновательно считают одним из родоначальников «сурового стиля», часто забывая о его последующих работах, связанных с этническими мотивами, пейзажной лирикой и семейным портретом. Всё это отходит на второй план, ибо у каждого мастера есть «свой» период, когда он задаёт тон и диктует моду. Для Салахова это, несомненно, Оттепель — особая глава в нашей коллективной биографии. Что было? - поиск смысла или хотя бы правды? Или размывание идей и крушение стиля. Исчезновение тотальной общности, которая касалась всех граней бытия — от государственной идеологии до эстетических переживаний? Александр Генис и Пётр Вайль, создавшие лучшую и, пожалуй, единственную в своём роде, книгу об Оттепели, утверждают, что «...если Сталин создал тотальный стиль, то Хрущев внедрил в советскую жизнь не менее важное – эклектику, бесстилье. То есть внёс идею альтернативы». Вместе с тем, говорить о полноценном бесстилье нам не приходится, ибо бесстилье — это бессилие, тогда как фестивально-космическая эра вызвала к жизни именно эклектику - мощное соцветие направлений и образов.
Суровый стиль — всего лишь один из курсов, но полагаю - самый мощный и зримый. Он, вопреки внешней прямолинейности, оказался куда как более сложен, чем изощрённый сталинский Grand Maniere, ибо создавался в расчёте на интеллектуалов. Несмотря на склонность к брутальным формам и столь же неизящной тематике, во всём этом прослеживалась реабилитация «Бубнового валета», сезаннизма, фовизма, и прочих «измов», отменённых за ненадобностью во времена имперской ампиро-барочности. Популярным сделалось и подражание западным корифеям, вроде Ренато Гуттузо и Рокуэлла Кента. Именно поэтому юные художники — дети Оттепели — часто встречали непонимание у пожилых искусствоведов-критиков. «Можно ли такими красками и подобными штрихами писать наш ликующий Братск и жизнеутверждающую Ангару?» - примерно в такой тональности вопрошали мэтры публицистики, которых фраппировали небрито-серые лица бетонщиков, путеукладчиков, лесорубов.
Рассматривать «суровые» полотна в отрыве от самой эпохи — бессмысленно. То была веха крупномасштабных государственных проектов, таких, как освоение Целины (1954 – 1960 гг.), строительство Братской ГЭС (началось в 1954 г.), возведение жилых новостроек во всех крупных городах. Нефтяники Каспия, которых без устали живописал Таир Салахов, плотогоны Николая Андронова и строители Братска - от Виктора Попкова — это как в той знаковой песне: « С нас почти исторический пишут портрет, / Только это, друзья, суета». Суета и помпа — раздражали; искалась неприкрашенная бытность. Суровый стиль заявил о себе на волне борьбы с украшательством и архитектурно-художественными излишествами . Это стало частью общей моды на мнимую, нарочную простоту. Откуда-то вдруг явились циничные и ранимые аксёновские мальчики — с иронией, жёстким ритмом и ветром в головах, ...с каким-то маниакальным желанием «не говорить красиво». Интеллектуалы сталинской закваски вещали высоким штилем, будто бы ощущая генетическую связь с аристократией XIX столетия; новые же физики-лирики изъяснялись на странном языке, именуя своего любимого автора - «стариком Хэмом»; и чем сложнее котировался предмет разговора, тем с б о льшей простотой о нём полагалось «трепаться». Главным врагом объявили даже не мещанство (хотя, и его — тоже), а великолепие — коринфский ордер, балюстрады, выспренние поэмы, статуи доярок с намёком на Афродиту Книдскую — всё это связывалось не с ветхой, изжитой старорежимностью господ-помещиков, а со сталинским вкусом. Идти в космическое грядущее, волоча за собой бархатные шлейфы Большого Стиля, оказалось попросту невозможно. Обращённая к застывшей Вечности (если следовать терминологии Владимира Паперного) художественность 1930-х — начала 1950-х годов уступала место подвижной, современной эстетике Оттепели. Таяние и ледоход, порывы холодного ветра, разрушение шаблонов. Отчётливое и яростное презрение к любой красивости , точнее — создание очередного канона. Расставание с лепниной — в том числе словесной.
В кинофильме «Взрослые дети» (1961) молоденький архитектор с раздражением выдаёт, что ему чужд стариковский вкус: абажурчики с бахромой, танец падепатинер и особенно - вазы с русалками. Новая красота обязана быть не очевидной, минималистской и где-то даже примитивной. Долой вазу с русалками — на её место водружаем стеклянную банку — в ней цветы смотрятся свежо и нетривиально. Как «Гладиолусы» (1958) Таира Салахова. Задний план — обычная стенка дома, как водится, безо всяких кариатид и метоп с «битвами за урожай» в эллинской манере. Главное качество — это лёгкость на подъём и безразличие к уюту. Краткая прелесть цветка и — такая же недолговечная, будто бы случайная склянка. Эра времянок и узкоколеек. Увидеть красоту заката в районе таёжных ЛЭП-ов или, как у Салахова — близ нефтяных резервуаров (полотно «Резервуарный парк» (1959). Парадность кажется уродливой — все ищут формулу простодушной, лапидарной гармонии. Эстетика должна быть честной, поэтому человек изображался, как есть — если работяга, то в непременно грязных ботинках и запылённом комбинезоне, с цигаркой в загрубелых пальцах. Салаховские «Ремонтники» (1960) - не эталонны и весьма угрюмы. Смотрят на мир без фальшивого оптимизма и всем своим видом говорят: «Здесь - тяжело».