Вышла моя книга. И мне очень хотелось, чтобы эту книгу красиво проиллюстрировали. Но сам формат книги был очень бедный и не предполагающий иллюстраций — ни черно-белых, ни цветных. И один из художников, слывший нонконформистом, нарисовал какого-то лучника, стрелявшего в звезду из лука. Такая беглая, ничего не означающая картинка, которая меня очень разочаровала. Сама книга казалась мне великолепной, я ее нюхал, целовал, многократно открывал, медитировал над страницами, даже клал ее под подушку. Это было мое ликование. Я посвятил эту книжку маме и бабушке, еще живым, которые меня взлелеяли, перед которыми я благоговел. И я решил сам проиллюстрировать эту книгу, просто с опозданием. Она лежала на столе, а я вынул листки бумаги, обычной писчей бумаги, даже не ватмана, разрезал их на две части, взял лист, положил перед собой, наполнил граненый стакан водой, раскрыл акварели, которые остались у меня от моих детей, которые к тому времени их уже бросили, окунул толстую кисть в воду, а потом макнул ее в эту фарфоровую коробочку с алой краской, подхватил мазок и нанес на белый лист бумаги. И это меня потрясло. Этот сплошной красный цвет, еще не имевший формы, на листе бумаги пламенел, он ожил, он зажег в моей душе какой-то ответный, красный мак. Это меня поразило, я испытал некое потрясение. И тогда я стал делать фантасмагорические иллюстрации к моей книге. Повторяю, я никогда не рисовал, у меня нет знания анатомии, я не понимаю законов света, не знаю, как подбирать цвета, как нежно-лиловый должен сочетаться с пурпурно-алым, я этого не знаю. У меня был набор моих красок, у меня были фантазии. Я начал рисовать контуры. Контуры людей, существ, зверей, животных. И заливать эти контуры краской. Это не были лица в полном смысле, это были овалы, круги, человек был как некая тень, такие тени были в Хиросиме после бомбардировки — нет человека, остался только контур, только тень. И вот эти тени, которые были тенями моих литературных образов, я заливал красками. И возникали поразительные, на мой взгляд, картины, которые меня страшно волновали. Это был монохром, те цвета, которые находились в вазочках. Это был густой синий цвет, или абсолютно зеленый, или алый, или желто-цыплячий, или золотой. И возникла целая плеяда таких рисунков, контуров, аппликаций. И то, что я создавал, меня потрясало. Я не мог поверить, что такое возможно. Я рисовал часами, мои дети уже ложились спать, я оставался один среди ночной комнаты и при лампе рисовал запоем. Потом эти аппликативные рисунки начали приобретать какие-то человеческие черты, у них появились глаза, носы, бороды, какие-то орнаменты, их кофты начали наполняться какими-то рисунками, пластикой, стали возникать цветные половики и возникла целая сюита.
Но этому предшествовал ряд событий. Это странствование по русским деревням и городкам, это собирание народных песен — мы с друзьями уходили каждый в свою сторону, собирали песни, а потом возвращались домой, в нашу квартиру в Текстильщиках, ставили на стол бутылку водки и тарелку огурцов, садились вечером и пели песни. Пели их до утра. Пели народные песни — песни XVI века, языческие песни, магические, хлыстовские песни, которые вообще не значились в фольклорных справочниках, даже у Афанасьева. И когда утром за окнами начинало светлеть, бутылка, которую мы ставили, оставалась практически полной. Нам не нужна была водка, мы были пьяны от этих божественных песен, мы переживали в хоровом пении катарсис. Тот, кто не пел в хоровом пении русские народные песни, многое потерял, как он, может быть, потерял ощущение первой любви. И это пение песен создавало во мне восхитительное напряжение, стремление ввысь, в эмпирей, к чему-то иррациональному, божественному. А скитаясь по деревням, я много летал на маленьких самолетиках, на двукрылых бипланах. Приезжаю я в Нижний Новгород на поезде, надо добраться в район, и я сажусь на самолет. А тогда этих самолетиков было очень много, можно было добраться до любого центра. И я на этих самолетиках летал и видел землю. Я видел поля — вот желтое поле, а вот пашня, черное поле, а вот вьется дорога, а вот стоят стога, а вот пасется корова, а вот зеленый луг, а на нем несколько лошадей, а вот деревня, а вот дым летит к самолету. И это зрелище земли сверху вниз меня тоже поразило, и я свои рисунки рисовал сверху вниз — все, что я вижу с неба на земле. В свое время Брейгель изобрел такой ракурс чуть сверху на все свои картины, на своих охотников или на детей, играющих в зимние игры. А потом этому, конечно, способствовало рождение детей. Эти маленькие дети, которые возникли, несли в себе огромную энергию, энергию родовую, генетическую и свою собственную. Это тоже наполняло меня этими состояниями. Одним словом, меня постоянно как бутон изнутри распирало, я должен был раскрыться. И книги для меня оказалось мало. И я раскрылся в этих рисунках. Было такое ощущение, что ко мне подлетел какой-то ангел, коснулся моих глаз, коснулся моих рук и заставил меня рисовать. Я рисовал непрерывно в течение полутора лет, нарисовал массу этих рисунков, этих лубков. А мой двоюродный дед, Николай Титович, Царствие ему Небесное, он был близок к миру искусств. И он был художником, он понимал законы художества. И глядя на мои рисунки, он пожимал плечами — они его абсолютно не устраивали, так как не вписывались в законы художества ни цветами, ни формой, ни пластикой. А потом, увидев, что я это не оставляю, он сказал: "Ну что ж, если из него это прет, то пусть он это и рисует". Помню такое снисходительное, несколько ворчливое, стариковское позволение мне рисовать эти рисунки. И я их рисовал. Прошло примерно полтора года. А потом ангел, который вложил мне в руки кисть, взял и улетел. И я потерял всякий интерес к рисованию. Так и остался лист бумаги с незаконченным рисунком, наверное, остался стакан с водой, наполненной каким-то красным цветом, кисть с засохшей акварелью где-то лежит. Я больше ни разу в жизни не прикасался к рисункам. Это было чудо, это было вторжение в мою жизнь какого-то начала, которое и породило эти лубки. А потом это начало исчезло, пропало. Видимо, я переключился на более жестокие формы бытия — начались мои войны, начались мои странствия, связанные с цивилизацией — это не побуждало меня рисовать, это побуждало меня писать.