Через эти "локальные" войны прошли сотни тысяч наших сограждан — по сути, в той или иной мере вся наиболее активная часть русского общества. Помню, я поехал журналистом в Афганистан, будучи уже активным литературным критиком, — именно потому, что хотел увидеть, как взрослеют и мужают писатели нашего будущего, хотел понять заранее их окопную правду. Объездил на бэтэре дороги от Герата до Кандагара, летал в вертушках с тяжелоранеными бойцами, облазил весь Кабул. Эти поездки по Афганистану, а позже — по Приднестровью и Чечне, в сочетании с собственным армейским опытом дали мне возможность понимания тех книг, которые довелось в дальнейшем перечитать о современной войне, и отделения фантазий от реальности.
Поэтому я согласен с критикой маканинского "Асана" Аркадием Бабченко. И дело не в том, что где-то в мелочах писатель ошибся (ошибается и любой фронтовик в своих мемуарах), — дело в общей ложной атмосфере "Асана". Это придуманная книга о придуманной войне.
Я искренне удивился, что за комплекс неполноценности сидит в талантливейшем писателе Владимире Маканине. Замени он Чечню на какую-нибудь фантастическую Чурляндию, смени в романе десяток бросающихся в глаза географических наименований и реальных событий из истории чеченской войны — и в результате получилась бы некая убедительная антиутопия в духе Оруэлла или Замятина.
Что его так тянет вслед за Прохановым по реальным следам войны? Может быть, Маканин и написал о них двоих свой блестящий рассказ "Ключарев и Алимушкин". Пара неразлучных друзей-недругов. Я заметил это давно, с нашей общей молодости. Проханов пишет свои первые романтические книги о сибирских стройках — и вслед за ним, как бы отрицая его, Маканин пишет опровергающий всю строительную романтику Проханова очень сильный рассказ "Гражданин убегающий". Но Проханов-то сам объездил все стройки, прежде чем писать свои романтические технократические утопии, а Володя Маканин ни на одной стройке в жизни не бывал, всё писал "из себя".
Прошли годы, отгремел сначала август 1991 года, потом ожесточенный кровавый октябрь 1993 года. Проханов пишет о них своего "Красно-коричневого". Маканин, как бы стремясь унизить, опошлить героизм жертв 1993 года, пишет свой сусально-эротический роман в рассказах "Испуг", посвященный тем же событиям кровавого октября, только увиденным глазами похотливого старичка.
Думаю, в этом заочном поединке Маканин заведомо проиграл. Даже в самом его романе бойня и гибель людей остались отдельно, а сопли и слюни онанирующего старичка, лапающего бабенку в разгромленном Доме Советов, — отдельно.
Начались новые войны. Проханов ездит по воюющей Чечне, появляются лучшие прохановские книги, классика мирового батализма: "Идущие в ночи", "Чеченский блюз".
В продолжение прохановской темы, но опять как бы опровергая его, Маканин пишет сначала свой рассказ "Кавказский пленный", а затем роман "Асан". Он, никогда не только не воевавший, но и не служивший в армии, хочет победить своего давнего друга-оппонента на его же поле батальных сцен. Если в своем технократически-индустриальном состязании они оба, как писатели, были наравне, ибо психологию гражданина убегающего якобы на стройки, а на самом деле: от жен, семей, детей, от самой жизни, — можно было представить и не побывав ни на одной из строек, то психологию войны, мистическую ауру военного противостояния, эстетически-ужасающее чувство близкой смерти, запах крови и пороха прочувствовать со стороны никакой писатель, не соприкоснувшийся вблизи с войной, не может.
Да, в нынешнем либеральном обществе именно маканинский "Асан" получил главную литературную премию, а прохановские чеченские повести замалчиваются. Но все ведущие литературные либеральные критики проговариваются хором, что "Асан" — это надуманная проза, написанная вослед прохановским книгам.
А молодые прозаики — как правило, прямые участники чеченской войны, и, к тому же самых разных политических и эстетических взглядов, — упрекают Маканина не в мелких ошибках, а в более страшном: игровом, шуточном отношении к гибели людей. Может быть, Владимир Маканин и талантливее всех этих молодых писателей, пишущих о войне, но для того же участника военных действий Аркадия Бабченко "война страшна не тем, что там отрывает руки-ноги. Она страшна тем, что там отрывает душу". И потому ему оскорбительны все литературные фэнтези на тему войны.
Конечно, Бабченко прав, бросая в лицо Маканину хлёсткую фразу: "Погибшие люди — не тесто для выпекания литературных пирожков". И очень верно пишет молодой критик Андрей Рудалев: "Владимир Маканин в рассказе "Кавказский пленный" моделирует ситуацию, где красивое соседствует с уродливым, со смертью. "Красота постоянна в своей попытке спасти. Она окликнет человека в его памяти. Она напомнит". Это то, что призвано спасти человека, не дать полностью войти в ту роль, которую навязывает война. Для человека невоенного, как Владимир Маканин, самое страшное на войне — не смерть, а то состояние, когда человек перестает быть человеком, теряет способность чувствовать красоту. У Бабченко красота нефункциональна, она отвлекает бойца, мешает адаптироваться к ситуации. Это обман, мираж, как тишина, в которой чувствуется всевластие смерти. Война умело маскируется, стремясь обмануть человека, именно поэтому она приобретает эстетические характеристики — сравнивается с женщиной, мимолетной возлюбленной. Красота таит опасность, её присутствие настораживает: "Хорошо, — подумал он, — красиво. А ведь где-то там чехи. Где-то там война, смерть. Притаилась, сука, спряталась под солнцем. Ждет. Нас ждет. Выжидает, когда мы расслабимся, а потом прыгнет". Настоящая сущность войны — уродство, грязь, нечистота во всех ее проявлениях, постепенно обволакивающие все мироздание.