Его книга сильна не только героями и страшными образами войны, но прежде всего — общим замыслом, который всегда есть у писателей старшего поколения. Даже если он, этот общий замысел, и выглядит достаточно спорным, как у Лимонова. Как обычно, он не скрывает своего презрения к обывателю: "Тем из читателей, кто занят гнусной и скучной деятельностью в одном и том же офисе или трудом на одной и той же фабрике, либо на одном поле, или согнувшись перед облезлым компьютером, стоит страшно загрустить и возненавидеть себя". Лимонов, как всегда, категоричен. В жизни каждого мужчины должна быть война, какие бы формы она ни принимала. И если её нет — значит, нужно искать.
Нельзя в статье о военной прозе пройти мимо блестящей книги Владислава Шурыгина "Письма мертвого капитана". Книги, откровенно замолчанной и справа, и слева, не замеченной критиками.
В своих рассказах, объединенных под обложкой этой книги, автор сводит образы самых разных людей, попавших на чеченское побоище, старается понять каждого из них. Если бы он был просто воин, солдат, офицер, спецназовец — он, наверное, и не смог бы увидеть никакой иной правды, кроме боевой: своей и своих товарищей по оружию. Владислав Шурыгин тоже видит эту правду, колючую и жестокую. Он, профессиональный военный, всегда готов подставить плечо, взять в руки автомат, сесть за руль бэтээра. Но какая-то частичка его ума и таланта всегда, в любом походе, в любом рейде — витает над схваткой, фиксирует приметы иного мира, улавливает бормотание брошенных стариков и женщин, запоминает тон и характер наезжающих из центра комиссий, и даже вслушивается в попрёки, раздающиеся с вражеской стороны. Нет, он не старается понять правду врага. Это путь к поражению. В том числе и творческому. Не старался же Лев Толстой понять правду Наполеона, и даже для позднего Виктора Астафьева, с его пацифизмом, немцы в романе "Прокляты и убиты" оставались подчёркнуто чужими. В военной прозе, от Ремарка и Хемингуэя, от Толстого и Куприна, всегда господствует правда своего народа, своей религии, своей идеологии. Так и в военных рассказах Владислава Шурыгина мы видим не плакатную верность идее войны или идее государства. Солдаты и офицеры в прозе Шурыгина нутром понимают, что они защищают самих себя от наползающего на них зла. Они узнаваемы теми, кто прошел войну и уцелел и сейчас живет в городах и поселках России. Может быть, как писатель, Владислав Шурыгин родился именно на войне, осознав, что даже самый блестящий военный очерк не способен передать непостижимую мистику войны, объяснить героику русского солдата. Так военный журналист Владислав Шурыгин начал творить свой миф, подобно какому-нибудь первобытному охотнику, переполненному знанием и чувствами. Кто такой его якутский солдат "великий Мганга", общающийся с посланниками Смерти? Кто такой его "мертвый капитан" из разведки, пишущий письма неведомо кому, дабы уяснить истину для себя? Кто такой кайсяку знаменитого вертолётчика полковника Калинина, словно бы умерший вместе со своим командиром? Это всё — мифы войны, становящиеся самой главной её правдой. Физиологическое знание войны и её быта Шурыгин соединяет с мистикой, почёрпнутой из древних книг. Так когда-то молодой Эрнест Хемингуэй из окопных зарисовок испанской войны лепил героев своего романа "По ком звонит колокол", так соединял героику традиций и книжную культуру японский самурай Юкио Мисима, так фиксировали в письмах домой свои первые военные впечатления фронтовые лейтенанты Юрий Бондарев и Владимир Богомолов.
Первый слой правды в прозе Шурыгина — правда человека, непосредственного участника боевых действий. То, что невозможно выдумать: запах войны, цвет войны, вонь и гарь от пожаров и взрывов, сырость и задымленность, вкус крови и вкус пота.
Второй слой правды — это правда ситуаций, правда обстоятельств. Любой сюжет должен быть достоверен. Танкист Эрик Хабибуллин мог остаться со своим танком в спецназе внутренних войск, полковник Калинин мог и должен был вызвать огонь на себя, тем более и терять ему было нечего, — чечи уже в открытую лезли в подбитый вертолет. Бывают и такие генеральские сынки, как Олег Кудрявцев, пожелавший узнать, что же такое война и чуть было не отправившийся на тот свет во время первого же допроса пленных.