ОДНАКО НАЧАТЬ САГУ наш польский француз решил со своего рождения, даже раньше — с бабушки по фамилии Рувимова. Еврейка, что ли? Кто знает! Был прекрасный писатель Рувим Фрайерман. Во всяком случае Ерофеев любит поразмышлять об антисемитизме, например, о "традиционном антисемитизме поляков". А когда, говорит, я родился, мать видела вещий сон: привиделся Достоевский! Он сказал ей: "Ты его утопи". Этого идеалист-засранца. Почему она не последовала совету классика, непонятно. Жена советника по культуре могла бы понимать, сколь благотворно это было бы для нашей литературы.
А назвали меня Виктором, говорит, в честь победы. Но это не мешает его душевным порывам такого рода: "Хорошо сражались немцы на море!"... "Хорошо сражались немецкие лётчики!"... "Велики победы арийского солдата! Немцы побеждали с улыбками". Всё верно. Только надо бы добавить, чем кончились великие победы и красивые улыбки. В то же время вот какой патриотизм: "Красная Армия, насилующая каждую немку, мне понятна и даже приятна". Ведь поверить в это и повторять с чужих слов такой вздор может только уж очень сексуально озабоченный внук бабушки Рувимовой.
Потом автор извещает нас: "В детстве я любил врать. Я врал без всякой пользы для себя, просто из любви к вранью". Вообще-то детство его затянулось до шестидесяти с лишним годков, но теперь он врёт совсем не из любви, а из большой пользы для себя. Перестань врать, и его тотчас выставят с телевидения, как выставили в своё время даже Солженицына, уж такого мастодонта вранья, как только он вякнул что-то правдивое против власти.
И он врет напропалую, даже как-то загадочно по тупости врёт: "Именно Запад помог русской революции стать на ноги, окрепнуть, победить в Гражданской войне..." Ну да, если считать, что Деникин, Врангель, Колчак, которым Запад помогал, это русская революция, тогда конечно. Если согласиться, что английские войска высадились в Архангельске, французские — в Одессе, американские и японские — во Владивостоке для того, чтобы разгромить помянутых выше и не помянуты генералов, тогда конечно.
В конце книги Ерофеев рассказывает о давно забытой, но в 1979 году раздутой истории с альманахом "Метрополь". На него надо было тогда же, как говорил Василий Иванович, наплевать и забыть. Но Феликс Кузнецов, руководитель Московского отделения Союза писателей, и Юрий Верченко, оргсекретарь, подняли несусветный шум, как это глупо делалось и в других подобных случаях, что и придавало тараканам значительность ослов.
В своём дневнике я разыскал такую запись:
"8 июля 87 г., 6.15 вечера.
30-го июня я послал Верченко письмо, чтобы восстановили в Союзе Инну Лиснянскую. Она в давней истории с "Метрополем" дала слово, что если кого из-за этого сборника исключат из Союза, то она подаст заявление о выходе. Многие тогда из их компании давали такое слово, но никто не подал заявление о выходе, а она подала. Я сравнил её в письме с мальчиком из баллады Гюго, который отпросился у версальцев проститься с матерью и дал честное слово, что вернется к часу расстрела. Махнув на мальчишку рукой, его отпустили. А он вернулся. Он иначе не мог — дал честное слово! Вот и Лиснянская...
Сейчас Верченко звонил... был прямо-таки нежен и ласков: "Милый..." Даже вроде сказал "Вовочка". Сказал, что, конечно, надо восстановить, но она же сама вышла. Вдруг мы, говорит, пригласим, а она скажет, что не желает.
— Ты, наверно, удивлён, что я за неё прошу. Мы живём с ней рядом на даче, и она рассказала мне всю историю.
— Нет, я не удивляюсь.
Сказал, что и в "Знамени" был напечатан цикл Владимира Корнилова при его содействии — он направил Бакланову. Сказал, пусть она подумает, как лучше сделать.
10 июля. 2.40. Красновидово.
Инна вчера дала мне почитать венок сонетов. Сейчас я зашёл к ним и сказал, что это прекрасные стихи. Разговорились. Она, конечно, оказалась в одиночестве в этом, как пишет, "бутафорском братстве". Ни Андр. Битов, ни Фазиль Искандер, ни Белла Ахмадулина, которые тоже подписали письмо, грозя своим выходом из Союза, этого не сделали.
Белла, говорит, умна, как бес, и подписалась не под общим письмом ("коллективка", которой нас сто лет пугают), а написала отдельно. Этакое, говорит, хитро-сослагательное письмо.
Сказала, что Пастернак говорит о Вознесенском: "Он начинал как мой ученик, а стал учеником Кирсанова". Вознесенский, говорит, это какой-то кошмар нашей поэзии".