А вот такая умственная подробность:"Для тех, кто прорвался, самое страшное было позади, но опасность не миновала. Они ведь вышли из окружения! Они — с оккупированной территории! Значит, кому положено, ещё разберутся, что это за герои такие". Чуете, чем пахнет? И тут пускается в дело старичок Чеков: "Как только я вышел из окружения, ко мне тотчас кинулся особист..." А вот что вспоминает Кузнецов: "В половине третьего мы были у своих. Нас встречали незнакомые бойцы, бросались обнимать, совали в руки сахар, сухари, масло. Не только сочувствие или сострадание видели мы в глазах встречавших. Это было удивительное чувство солидарности, сопричастности к общему делу, чувство готовности разделить такую же судьбу в нашей борьбе с врагом" (с.135).
Тут можно добавить, что один из тех 70 миллионов, что пережили оккупацию, через сорок лет после войны на наше горе стал президентом СССР. Жаль, что в своё время с ним не разобрались кому следует. Впрочем, еще не вечер, а только 80 лет.
В тупом блукании набрёл Пивоваров на Илью Эренбурга. Этот зверюга, говорит, опубликовал манифест "Убей немца!" Да ведь тогда все наши писатели к этому призывали, всенародным девизом были слова Верховного Главнокомандующего "Смерть немецким оккупантам!" То есть смерть всем, кто вторгся на нашу землю с целью захватить и поработить её. Тут, разумеется, имелись в виду и румыны, итальянцы, поляки, испанцы, голландцы, французы и даже евреи, которых в плену у нас оказалось около 15 тысяч. Увы...
А вы чего хотели, черноголовый? Чтобы наши писатели увещевали немцев: "Уважаемые, ведь вы пришли к нам из страны Бетховена и Гёте. Как вам не стыдно убивать и грабить! Пожалуйста, ну, пожалуйста, прекратите. И возвращайтесь к своим Гретхен. Они соскучились..."
Я не знаю, был ли в Англии писатель, который в прозе, как Эренбург в статьях и Шолохов в "Науке ненависти", призывал бы "Убей немца!". Но в феврале 45-го, уже в конце войны, когда всё было решено, английская авиация в две ночи уничтожила музейный Дрезден и 70 тысяч его жителей.
Не знаю, был ли в Америке писатель, который в стихах, подобно Симонову и Светлову, призывали бы "Убей японца!". Но в августе 45-го, уже в конце войны, когда всё было решено, американская авиация уничтожила атомными бомбами Хиросиму и Нагасаки и 130 тысяч их жителей.
Такие жуткие факты истории совершенно не интересуют всю эту орду бесстыжих пивоваровых. Как и то, что мы из своих походных кухонь кормили освобожденных от фашизма немецких женщин, детей, стариков.
В конце не могу ещё раз не вспомнить бабку Изольду, достойную избранницу Пивоварова, его верную соратницу. Ей показали, может быть, самый последний номер газеты, видимо, какой-то дивизии Второй ударной. Она читает, и её негодованию нет границ: "Поразительно! Они окружены, сколько убитых и раненых, а тут — "Врагу нас не сломить!.. Биться ещё настойчивее!.. Наша победа близка!.." Какой, мол, цинизм и бездушие. А она-то думала, что там будет написано: "Фрицы, самим нам стреляться или вы нас перешлёпаете?"
Ничего ты не поняла, старая вобла. И в первый день войны, и когда враг стоял в 27-ми верстах от столицы, и когда он прорвался на Волгу, и когда мы штурмовали Берлин, — мы всегда твердили одно: "Враг будет разбит. Победа будет за нами". Если бы воскрес твой отчим дядя Наум, разве он был бы рад встрече с такой воблой...
А патрон твой закончил фильм словами: "В этом глухом новгородском лесу многое понимаешь по-другому и про войну, и про страну, про самого себя". И он, бабка, ни уха, ни рыла не понял не только о войне и о стране, но и о себе самом: думает, что он правдолюб и благодетель, а на самом деле — стервятник и холуй.
Анна Серафимова -- Жили-были
Судебный процесс по обвинению гражданина Игошкина превратился в торжество справедливости и объективного, взвешенного подхода к обстоятельствам дела. Именно после оглашения этого приговора в зале Буксманного суда Москвы можно смело говорить: "Да здравствует наш суд, самый справедливый суд в мире!"