Не уходи, побудь со мной Кавказ.
А сам ушел к вершинам вещих гор
И там с орлом продолжил разговор.
Надо уметь дружить со всеми, не унижая свое достоинство. А то мы кидаемся то в одну, то в другую сторону. Мы — русские, но мы умеем от Бога жить со всеми в мире. Писать наглядно и пространственно. Язык — наш разумник. Гений при случае может быть и злой. А русский язык злым быть не может. Язык подпитывает наш разум. И разум тоже становится шире и добрее.
В.Б. А нужен ли нам сейчас Союз писателей?
Е.И. Очень нужен. Он особенно в провинции и сейчас многих спасает. Только скажу честно, требуется омоложение. Я был за Юру Полякова, которого поддержал Бондарев, не получилось. Значит, надо искать новую яркую молодую фигуру. Есть же еще таланты на русской земле.
В.Б. Вы — явный традиционалист, как вы относитесь к эксперименту в литературе, к авангардной поэтике того же Юрия Кузнецова, к примеру? Или к прозе Проханова? Что происходит сегодня в литературе? Почему её никто не читает?
Е.И. Я ценю все яркое и талантливое. Всегда печатал стихи Юрия Кузнецова, в восторге от прозы Александра Проханова. Советский поэт всегда должен быть широк по своим литературным взглядам. Но при этом я, конечно, давно уже выбрал свою форму. Думаю, кое-что удалось сделать, и крепко. Те же поэмы "Суд памяти", "Даль памяти", "Двадцать пятый час", "Буцен", "Мои осенние поля", "Убил охотник журавля". Другим я уже никогда не буду. Хотя в коротких новых стихах и пробую уловить новую мелодику.
В.Б. Кого вы цените в русской литературе ХХ века?
Е.И. Прежде всего Михаила Шолохова. Выше Шолохова быть ничего не может. Я встречался с ним не один раз. Он и как человек меня поражал. Во всем. Затем Василий Белов. Я очищался сам душой на его прозе. Какие-то библейские чувства. Владимир Личутин. Я поражался летописности и очарованию его языка. Когда вышла книга Валентина Распутина "Живи и помни", я написал об этом романе статью. Зачем мне это надо? Я не критик. Но без этого я не мог жить дальше. Чувства переполняли. Рубцов и Кузнецов. Конечно, Кузнецов порезче, грубоватее, он ломает все формы и размеры, ворочает глыбы, он не любит тени. Ему бы спокойствия побольше. Времени не хватило. А у Коли Рубцова — песенная душа, у него все в песню просится. Но оба — великаны. Проханов — это особая статья, он все жанры смешал в своей прозе, такой космический хаос, откуда вырывается его имперская идея. И лирика, и философия, и наука, и что угодно. Юрий Бондарев — очень серьезный писатель. Его Княжко — это уже классический образ.
А мне самому надо перестать быть поэтом, перестать быть писателем, чтобы не перекладывать самого себя с места на место. Нельзя насиловать природу, нельзя насиловать талант. Я готов к выходу…
Владимир Бондаренко -- Заметки зоила
Я был влюблен в поэзию Николая Гумилева с юности. И пусть не врут нынешние литературные либералы о полном запрете имени расстрелянного в 1921 году чекистами великого русского поэта. Да, в журналах его не печатали, книги — не переиздавали, но я, питерский юный книжник, увлекающийся поэзией Серебряного века, даже на свою скудную стипендию мог на Литейном в лавке букинистов спокойно купить и "Путь конквистадоров", и "Жемчуга", и "Фарфоровый павильон". Кстати, благодаря "Фарфоровому павильону" я впервые познакомился с древней китайской поэзией.
В те же 60-е годы я купил сборник стихов учеников студии Николая Гумилева "Звучащая раковина". Да и его "Письма о русской поэзии" были для меня настоящим учебником по литературе. Замечу, что тогда все поэты и писатели жадно читали друг друга, и писали друг о друге. Хотя и критика начала ХХ века — одна из лучших. Читают ли сейчас русские поэты друг друга? Знает ли Сергей Гандлевский Николая Зиновьева, или Николай Семичев Максима Амелина?
Поразительно, что советская власть и петербургское ЧК, расстрелявшие Гумилева, даже не догадывались, что именно расстрелянный Николай Гумилев окажет на советскую поэзию и тридцатых, и сороковых, и пятидесятых годов самое большое влияние. Ему подражали и Багрицкий, и ранний Тихонов, и Симонов, и все фронтовые поэты. Да и где еще найти таких героев?
Когда в годы Первой мировой войны не имевший никакого понятия о черчении Владимир Маяковский записался в чертежники, лишь бы не попасть на фронт, когда санитарами в лазарет срочно устроились мои любимые поэты Сергей Есенин и Александр Вертинский, их можно понять. Но как понять Николая Гумилева, освобожденного от воинской обязанности из-за тяжелой болезни, но пошедшего добровольцем — и заслужившего два Георгиевских креста? Такой герой всегда нужен России, как символ, как знамя будущих побед.