Вот и у меня. Я шел всю жизнь по стержневой русской дороге, никуда не сворачивал. Вернись судьба моя снова, я бы, наверное, в целом, так же и прожил. Мы жили в эпоху возвышенного самоощущения и восприятия мира.
И когда работал металлургом, у мартена, и когда ушел в литературу, я тебе скажу, мы и к государству, и к литературе, ко всей жизни относились возвышенно, не теряли идеал, как бы порой нам ни приходилось туго, какие бы лишения и голод, препятствия и даже трагедии ни возникали. Была духоподъемность у всех: от рабочего до ученого, от офицера до писателя. Сейчас мы её теряем. Это самое страшное. С таким ощущением я и писал свои стихи.
В.Б. Ну, а к бунту не тянуло?
В.С. Я — коренной уралец. С детства любил читать про походы Стеньки Разина, Емельяна Пугачева, про русское бунтарство. Все мои предки — из уральских казаков Оренбургской губернии. Я прочел в исторической книге, что наш сорокинский род — один из самых знаменитых и коренных на Урале. В молодости я написал поэму "Бунт" — о Пугачеве. Опубликовал её в журнале "Урал". И неожиданно мне прислал письмо к тому времени уже известный Мустай Карим. Поддержал меня, признался, что сам хотел написать такую поэму о башкирцах в войске Пугачева, но не успел. Потом, уже после окончания ВЛК в Москве, написал поэму "Стенька Разин". Её напечатали в журнале "Москва". А ведь я еще молодым парнем был. Так что моя любовь к бунтарству выразилась прежде всего в стихах. Потом, в семидесятые годы, у нас началось возвращение к своим истокам, появилось русское национальное направление. Уже тогда, в семидесятых, было предчувствие некой возможной будущей катастрофы и, прежде всего, от того, что не ценился сам русский народ. Сверху шло какое-то обезличивание.
Я старался в меру своих сил противостоять потере исторической памяти. Задумал поэму о Куликовом поле. Написал вступление о Сергии Радонежском. И чувствую — мало знаний. Отложил, ушел с головой в изучение русской истории. Увлекся древнерусской литературой, прежде всего, "Задонщиной". И потому, когда приехал на Куликово поле, я ничему не удивился, всё уже знал. Меня упрекают: мол, чего ты полез в древность? А я говорю: какая древность?! Всего лишь шесть человек проживи по сто лет, и уже очутишься на Куликовом поле. Написал поэму, принес в "Наш современник", и Викулов сразу же заслал в набор, к шестисотлетию Куликова поля. Поэма вышла, хорошо была принята читателями. Но Викулов, главный редактор, говорит: его вызвал в ЦК КПСС Зимянин и такой нагоняй дал за эту поэму! Чуть ли не шовинизмом попрекал, разрушением дружбы народов. Сказал, что вызовет еще раз. Но Викулов крепкий мужик был, сказал мне: если начнут дергать, я им на стол положу партбилет.
В.Б. А как восприняли поэму в православных кругах? Я помню то время, в юбилей битвы на поле Куликово ехали со всей России, там был какой-то первый сбор всех русских патриотических сил. Первый по-настоящему народный исторический праздник. Его здорово испугались на партийном интернациональном верху. Больше на поле Куликово так массово не выезжали, да и само сражение стали замалчивать.
В.С. Меня пригласил к себе отец Владимир в Лавру после этой поэмы. Он был патриарший местоблюститель. Угощает меня красным вином и спрашивает: "Как вам удалось такую православную поэму напечатать?" Хотели даже какую-то премию в Лавре дать. Она вошла в программу духовных семинарий.
В.Б. А когда и как вы обратились к теме Великой Отечественной войны, к теме маршала Жукова?
В.С. Отец мой воевал на фронте, которым командовал Жуков, был командиром отделения. Так получилось, что служили у него одни белорусы. И уже потом, когда праздник Победы был, он обязательно поднимал тост за белорусов. Мне говорил: " Какой они замечательный народ! Так и запомни: сначала белорусы, а потом уже мы — русские. У меня был один белорус — доброволец, ему уже 65 лет было, как здорово воевал". И тост отдельный всегда поднимал за Жукова. Сейчас много неправды о маршале пишут. Но в армии его все ценили. Где Жуков — там победа. У отца и портрет Жукова висел. Я его как-то спрашиваю: почему у тебя такая любовь к Жукову? "Я с ним прошел войну, и Жуков меня нигде не предал".