Человеком империи является и чеченский художник Зия ("Идущие в ночи"), чье творчество, мистическое, непонятное, символизирует всеобщую мечту о счастье и гармонии. Провидение. Подобно гранатовому дереву, расцветшему зимой вблизи огромного пожарища, оно призвано осветить последний миг жизни лейтенанта Пушкова, рассказать отцу, полковнику Пушкову о том, что видел перед смертью сын. А картина "Рай", написанная прямо на стенах разрушенного дома, свидетельствует о том, что даже и среди всеобщей гибели не уничтожается жизнь. Ощущение полноты живет в душе художника. Зия — благословенный: вокруг рушится мир, но ни один волос не падает с головы художника. Разбитые, искалеченные стены последнего бастиона чеченско-русской "цивилизации", Музея искусств, становятся символом мирового разрушения, но самым сильным, духовно крепким росткам цивилизации все же суждено выжить (не сломленный духом Звонарев, Зия), подобно тому, как прорастает в евангельской притче зерно, упавшее в землю, попирающее смерть и прорастающее тысячей новых зерен.
Если символом разрушенного единства двух народов в Грозном является Музей искусств, то символом единения не только России конца ХХ века, но России прошлой, с её огромными территориями, СССР по-прежнему остается Кремль — центр видоизменяющейся империи.
Сравним два описания в романе "Идущие в ночи": "Кремль, вознесенный на холм, розовый, белый, с резными колокольнями, башнями, плетением крестов, серебряными и золотыми куполами, казался огромным садом, распустившимся в зимней Москве", и "Кремль, розово-белый, грозный, стоял на холме, казался обугленным, с запекшимися ожогами, поломанными зубцами и башнями, оплавленными куполами, словно пронесся сквозь жестокие слои мироздания, огненные бури и вернулся обратно, неся в Москву страшную весть о конце Вселенной". Рай и ад, Империя и Антиимперия сошлись в этих описаниях, их перекрестьем стал Кремль.
В концептуальном, узловом "Сне о Кабуле" торговый комплекс, сооруженный в самом центре России, в Москве, на Манежной площади близ Кремля, выступает как олицетворение антиимперии, языческой страны, поклоняющейся золотому тельцу. И если маковки кремлевских соборов тянутся вверх, то огромный магазин, словно зеркально искаженное изображение Кремля, устремляется в самую преисподнюю: "Это был… не торговый центр, а именно храм, построенный в священном центре Москвы, опущенный в сокровенную её сердцевину, погруженный в толщу московской земли, в которой пластами сменялись эпохи — древние стоянки славян, земляные городища и насыпи, деревянные настилы и улицы, каменные мостовые и слободы. Храм прорубал пласты, проникал в глубину под Кремль, и если соборы и колокольни стремились крестами ввысь, взывали к небу, то этот храм был опрокинут вниз, стремился к центру земли, взывал к таинственному, обитавшему в земле божеству".
Сердце России, Москва, становится капищем, частью сатанинского логова, городом-моргом, её тело покрыто нерубцующимися язвами. Но неисповедимы пути Господни и, может быть, из сердца Москвы будет извлечен губительный осколок, подобно тому, как извлекается он русскими врачами из сердца афганского мальчика.
И в том, что происходит с Москвой, с Россией, нужно видеть духовный смысл, Промысел Божий — блаженной памяти митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн (Снычев) говорил о том, что настоящая, истинная Россия не умирала. В том, что после разгрома бригады в романе "Чеченский блюз" в живых остаются шестеро человек, тоже виден Промысел Божий: взывающие в сердце к Богу Кудрявцев и Ноздря; любящий рисовать Чиж, добрый деревенский парень Крутой; слабый, как ребенок, Филя; Таракан, собирающий бабочек, — все они одарены способностью по-настоящему любить жизнь и жертвовать собой ради неумирающей имперской идеи.
Автору удается главное — он называет вещи своими именами, кричит о тяжелейшем недуге, глубочайшем расстройстве в духовном существе современного человека, показывает глобальный масштаб кризисных процессов эпохи. Ударяя в набат, Проханов утверждает старую истину: без веры русским нельзя. Единственным спасением для лучших его героев становится вера, следование законам совести.
Всё творчество Проханова представляет собой сложнейшую метафизическую картину жизни Империи, чье прошлое, настоящее и будущее неотделимы друг от друга. Писатель, подобно футурологу К.П. Пчельникову, мыслит категориями российской цивилизации, верит в непредсказуемые глубины русского духа, столько раз останавливающегося у самого края пропасти и воспарявшего над ней, и на примере своих героев-патриотов показывает, что имперская идея по-прежнему жива.