На 635 страницах книги Волкова для этого письма не нашлось места. Уж очень оно не вписывается в образ лицемера, всю жизнь проходившего в благопристойной советской маске, каким изображает его и автор, и помянутые американские журналисты, и, конечно, другие доморощенные оборотни. Эти понимают, кто они сами, и лезут из дублёной шкуры вон, чтобы доказать, будто многие большие художники тоже были антисоветчиками, но молчали, приспосабливались. Кто? И Горький, и Маяковский, и Есенин, и Шолохов, и Платонов... Вот, добрались и до Шостаковича.
К слову сказать, о том, как это проделывается с Платоновым, поведал недавно талантливый и смелый критик Валерий Рокотов в статье "Из котлована" ("ЛГ", 2011, №31). Глубоко верна его мысль: "Для Платонова коммунизм возможен и нужен. Он отвечает русскому характеру и русскому духу... Поздний Платонов для либералов ещё опаснее. Это человек, который выбрался из котлована, из черной пропасти отрицания. Это человек, который в нужде, горе, гонениях не утратил веры и начал создавать новый храм". Многое из этого можно отнести и к Шостаковичу.
А Волков уверяет, что ещё с молодых лет композитор, как и он, "был скептиком по отношению к советской власти". Иногда, говорит, для доказательства его коммунистических симпатий в молодости ссылаются на его письма к Татьяне Гливенко, его юношеской любви. Так приведи хоть одно письмецо! Нет, страшно, боязно, что рухнет вся его пирамида лжи. У него вот какой довод: "Забывают о том, под каким жестоким контролем при советской власти находились средства коммуникации, в частности, письма". Вы поняли? Он хочет сказать, что письма Шостаковича перлюстрировались, и вот он среди пламенных признаний возлюбленной сознательно и лицемерно превозносил Советскую власть. А побывав на заключительном заседании Всесоюзного совещания стахановцев 17 ноября 1935 года, писал и другу своему Ивану Соллертинскому: "После выступления Сталина я совершенно потерял всякое чувство меры и кричал со всем залом "Ура!" и без конца аплодировал... Конечно, сегодняшний день — самый счастливый день моей жизни: я видел и слышал Сталина".
Ну, как же не лицемер! Вы только прислушайтесь к финалу Четвертой симфонии, говорит Волков, и если у вас есть тонкий, как у меня, музыкальный слух, вы отчётливо услышите "заклинание: "Умри, Кащей-Сталин! Умри! Сгинь, поганое советское царство!" Да как же, мол, верить, что он слушал Кащея и ликовал, и кричал "Ура!" Волков-то сам отродясь таких чувств и не испытывал, и не понимал. Кричать "Ура!" он мог, разве что вместе с Окуджавой и только при виде таких картин, как расстрел Дома Советов...
Шостакович — один из самых "правоверных" советских художников. Ещё в 1927 году он принял заказ на сочинение большого симфонического произведения, которое так и называлось — "Посвящение Октябрю". Но, увы, там в финале были такие трескучие стихи Александра Безыменского, что одолеть их композитору удавалось далеко не всегда. Однако, принял же заказ, не отверг.
А в 1929 году — Третья "Первомайская" симфония с заключительным хором на слова Семёна Кирсанова. Автор прямо говорил, что цель его — выразить "настроение праздника, мирного строительства". Нет, бурчит Волков и решительно опровергает самого композитора: "Никаких праздничных эмоций Шостакович в тот период испытывать не мог". Да откуда знаешь? Человеку двадцать два года, он влюблен и любим. В одном этом столько эмоций! Нет, симфонию надо было назвать не "Первомайская", а "Кладбищенская".
Между прочим, музыковед Аркадий Троицкий, брат Волкова по разуму, живописуя кошмарную советскую жизнь и муки мученические Шостаковича, в статье, посвященной столетию со дня рождения композитора, в качестве примера кошмара указывает как раз на помянутых Кирсанова, "позднее репрессированного", и Безыменского, "оказавшегося жертвой сталинского Молоха". А я знал обоих, и мне достоверно известно, что оба тихо почили в Бозе, первый — в 1972 году, второй — в 1973-м на 75 году жизни.
Особенно хорошо помню Безыменского, имевшего страсть произносить на съездах длинные речи в стихах. Это был пламенный революционер. Его звали Александр Ильич. Казалось бы, о лучшем отчестве пламенный и мечтать не может. Но Троцкий, написавший в 1927 году предисловие к первой книге поэта, изыскал лучше: Октябревич!