Каждый выбирает национальную гордость по своему уровню: кто считает таковым Василия Белова, а кто Радзинского с замашками провинциального актёра. Но главное в другом: если финансирование многотомного проекта — такая мелочь, то почему не составить конкурсную, обсуждённую общественностью полновесную государственную программу, куда вошли бы нужные всем вузам и школьным библиотекам книги? Например, на моей книжной полке появились две новые замечательные антологии: двухтомник "Молитвы русских поэтов" (составитель Виктор Калугин) и антология военной поэзии — "Ты припомни, Россия, как всё это было" (составитель Геннадий Красников). Обе они, убеждён, куда более нужны сегодняшней молодёжи для духовного постижения Родины и военно-патриотического воспитания. Они составлены с помощью издательства "Вече" энциклопедически верно, с душой, но без всяких евтушенковских закидонов во вступительных статьях, а особенно — стихах. Давайте спросим общественность (но только не в мусорной свалке интернета!), да тех же школьных библиотекарей и учителей: что им нужнее в работе? Нет, Салуцкий и иже с ним предлагают вернуться к социализму, к государственной политике в области книгоиздания исключительно для одного Евтушенко, но туда, чтоб он знал, как бы ни было сегодня "хорошо" — многие хотят!
Михаил Попов -- Шаровая молния
От автора. В моем романе "Свиток" — два главных героя: Михайла Ломоносов и наш современник Михаил Русанов, который пишет о великом поморе сценарий.
В кабинете шефа брезжил сумрак — верхний свет не горел, лучилось только бра, которое подсвечивало телевизор. Липкин был не один. Напротив экрана сидел какой-то незнакомый мужчина — на беглый взгляд, мой ровесник или чуть старше, крупный и одутловатый. Разглядеть его подробнее мешали сумрак и это бра, которое светилось у него за спиной. В кабинете пахло тонким табаком и какой-то пряной туалетной водой.
При моём появлении Зяма вышел из-за стола и протянул руку — он был сама любезность и обходительность. Его гость, не поворачивая головы, кивнул, места своего зрительского не покинул, но звук почти заглушил.
— Ну, что, Михаил Романович! — Зяма прихлопнул мою папку, он сидел спиной к свету и глаза его в сумраке едва угадывались. — Работу ты проделал большую. Скажу больше — огромную работу. Многие сцены для меня стали откровением. И по фактуре, и по мысли, — Зяма огладил свою модную щетину. — И по чувству, — добавил он, воздев палец той же руки. — Ломоносов ожил для меня. Не преувеличиваю.
— Спасибо, — скупо обронил я. Кто знает, чего сулило такое мажорное начало?
— Откуда ты столько всего накопал? С ума сойти! — Зяма вскинул руки. — Детство — прелесть. Бабка та, стряпуха... "Птича, птича!.." А этот странник и вспорхнувший голубок... А сцены на Вавчуге, где он ползает по стапелям и ощупывает такелаж!.. А в Холмогорской епархии, где впервые смотрит на глобус!.. А сцена с Прокоповичем в Спасских школах!.. А жизнь тогдашняя впроголодь — как он корочки подъедал, крошки ссыпал со стола в горсть, так всё и вижу...
На сей раз Зяма говорил просто и даже задушевно, что случалось в нашем общении не так уж часто. Я даже размяк и расслабился, слушая его. Слегка царапнуло одно слово, точнее — имя. Он сказал "Лизхен", но произнес на свой манер, как-то в нос, по-иностранному, что ли, и мне стало неприятно, словно в мой текст без моего ведома уже внесли какие-то поправки.
— Образ Лизхен тебе удался, — сказал Зяма. — Юной Лизхен, — уточнил он. — Особенно хороша сцена, когда она учит Ломоносова немецкому, а он её — русскому... И забавно, и трогательно, и, я бы даже сказал, эротично. То, что надо!.. Но вот да-а-альше, — протянул Зяма, словно наращивая психологическую паузу, отделяя котлеты от мух, — дальше, дорогой Михаил Романыч, тебя малость понесло. И понесло явно не в ту степь... Надо быть корректней, Михаил Романыч, — этак задушевно сказал он и покосился влево, — дипломатичней, что ли... Мы же в Европу входим.