Но критик изменил бы себе, если бы ещё и не соврал: "Поэма Горького немедленно была включена в школьные программы". Ведь долгие годы никто и не знал об этой надписи Сталина. В программе были "Песня о буревестнике", "Песня о соколе", "Старуха Изергиль", "Челкаш", "На дне", "Мать", в десятом классе — "Жизнь Клима Самгина". Едва ли хоть что-нибудь из этого Сарнов читал.
И вот при такой-то амуниции Беня берется рассуждать о языке Толстого или Чехова! Где ты у них найдешь что-нибудь подобное хотя бы этим длинным колбасам из пяти-шести имён?
Вторая аномальная страсть Сарнова, как можно было уже догадаться, — ненависть к стране, где он родился, к её строю, к её руководителям. Уже с восьми лет, по собственному признанию, он стал политически развитым антисоветчиком. А из руководителей СССР ненавидит, прежде всего, разумеется, Сталина, при имени которого у критика тотчас начинается приступ падучей, как у известного Павла Смердякова, героя Достоевского. Но это не мешает эпилептику "каждый год пятого марта — в день смерти Сталина — собираться с друзьями и пить за то, что мы его пережили". Каждый год! Это уже сколько раз? 55! И друзья-то уже почти все перемерли, а он всё пьёт...
Сюда же надо отнести и его страстное отвращение к армии, к службе в ней, при одной лишь мысли о чём даже в мирное время меня, говорит, "бросало в холодный пот". Можно себе представить, что бы с ним случилось, если его забрили в армию в военное время, хотя признаётся, что нападение Германии, начало войны он встретил ликованием.
Третья страсть — национальный вопрос. Он у него постоянно свербит с детства. Это какая-то помешанность на национальном в самых разных формах. Уверяет, например: "Мы все — от мала до велика — тех, кто вторгся тогда на нашу землю, называли немцами. Не фашистами, не нацистами, не гитлеровцами, а только(!) вот так, немцами". И через несколько страниц в связи с тем, что Симонов в 1948 году при переиздании в одном стихотворении, написанном в 1942-м, поменял "немца" на "фашиста" с той же одержимостью твердит: "Такая в то время была политическая установка: в 1948-м никакой редактор "немца" уже не пропустил бы". "Установки", приказы, заговоры, как уже отмечалось, мерещатся ему всегда и во всём. И тут же тяжкое клеветническое обвинение: "Эта замена прозвучала тогда чудовищной фальшью. Мы воевали (они воевали!) не с "фашистами", а — с немцами. Только так, и не иначе называли мы тогда врагов. И были правы". Так что, немцы не имели никакого отношения к фашизму?
Вот уж поистине чудовищный вздор! Ведь Беня во время войны был уже здоровым малым призывного возраста и должен бы видеть своими глазами, слышать своими ушами, что в разной ситуации, с разных "трибун" мы говорили тогда и "немцы", и "фашисты", и "нацисты", и "оккупанты", и "гитлеровцы" — где что больше подходило и во время войны, и после. Ничего не видел, ничего не слышал — весь был поглощен страхом перед призывом в армию.
Ну, как можно не знать человеку его возраста, что в первые же дни войны на всю страну гремела песня, в которой были и "фашистская сила тёмная", и "гнилая фашистская нечисть"? А в первых же выступлениях по радио и Молотова, и Сталина тоже — и "фашистская армия", и "фашистское нападение", и "немецко-фашистская армия", и "гитлеровские войска", да ещё и "людоеды и изверги". А почти все приказы и доклады Сталина кончались заклинанием "Смерть немецким оккупантам!" Да ещё слышал ли критик о знаменитой картине Аркадия Пластова "Фашист пролетел", написанной в 1942 году? Наверняка не слышал. Такая живопись ему — до лампочки.
А после войны? Да вот хотя бы знаменитый рассказ Шолохова "Судьба человека". По причине своего отвращения и злобной вражды к писателю Сарнов рассказ не читал. Но мы-то читали и видели там: "немец тогда здорово наступал"... "я в плену у фашистов"... "немецкие танки"... "Ты что ж делаешь, фашист несчастный?"... "эсэсовские офицеры"... "на мотоциклах подъехали немцы"... и т.д. То есть, как хотел автор, так и писал. А ведь это не какой-то доклад, а задушевная исповедь исстрадавшегося человека, и написан рассказ не в 1948 году, как в случае с Симоновым, а уже в 1956-м, и никакой редактор, никакая "установка" не помешали автору называть немцев то немцами, то фашистами, то эсэсовцами. А ведь Сарнову кто-то и верит. Как же! Ему под девяносто, он видел всю войну из окна Елисеевского магазина, наверное.