Повод для жизни Повод для жизни О повести Марины Струковой «Русская готика» Михаил Кильдяшов 16.01.2013
я из тех, кто выбирает сети,
Когда идёт бессмертье косяком
Арсений Тарковский
Видимо, еще от наших пращуров через сказки и легенды как архетипы и коллективное бессознательное нам досталось уникальное ощущение жизни и смерти — когда, прежде чем заполучить молодильные яблоки, нужно преломить заветную кощееву иглу; когда совсем рядом, вдоль соседних берегов, протекают реки живой и мертвой воды. Они не впадают друг в друга, но всегда затапливают одну и ту же землю — и русская душа всегда умеет отличить половодье жизни от потопа смерти, оттого и живет в нас особая тяга к цветению и благоуханию, оттого и сторонимся мы увядания и тлена. В нас заложена особая живучесть, продлевающая земной путь, выкраивающая нам больше времени для подготовки к жизни вечной. И если другие народы и цивилизации так манит "остров мертвых" и "остров затонувших кораблей", то мы, даже находясь на крышах затопленных домов, молим о ковчеге спасения, мы духовными очами видим на воде следы главного Ловца человеков.
Но вот впервые в русское бытие вошло поколение, которому вражья рука протянула ковш живой воды, добавив туда всего одну каплю мертвой, но этого хватило для того, чтобы отравить юные сердца ядом замедленного действия, набросить на светлые очи темную пелену, подменить хлебное поле минным. Так, одной из первых художественных попыток осмыслить происходящие стала повесть Марины Струковой "Русская готика".
Новое поколение, контуры которого только-только вырисовываются, уже не успело вкусить ничего советского. Это те, кто не застали бомбежку, а родились среди социальных руин и исторических крематориев, куда отправлялись вчерашние победы и великие герои. Они вынуждены жить в стране, где "нищета передается по наследству", где столица вот-вот "сожрет и не подавится", где мы "на своей земле ничего не значим", потому что "пришла бандитская орда". Это растерянное поколение уже в начале пути "заблудилось в сумрачном лесу", под их компас подложили топор, направляющая стрелка мечется во все стороны — и теперь сбившиеся с дороги вынуждены учиться ориентироваться по звездам, даже когда ночное небо затянуто тучами. Тропы на распутье поросли бурьяном, а камень, перед которым раньше стоял русский витязь, подменили на могильные плиты чужих цивилизаций, пророчествующих о надвигающемся конце света.
"Дети боли" — как сами себя именуют герои повести — принадлежат к так называемой готической субкультуре, ищущей не смысл жизни, а смысл смерти. Вопреки завету Алеши Карамазова, в сердцах этих подростков, юношей и девушек не сохранилось ни одного светлого воспоминания детства, способного потом во всю жизнь "пойти во спасение": "мы потеряли способность радоваться, и из-за этого ненавидим окружающих". В их представлении, необходимо опуститься до самых глубин Ада, чтобы сделать разбег для рывка в небо: "они должны были выйти из подземелья другими и увидеть мир подвластным своей воле". Они сменили детские площадки на склепы, потому что "там никто жить не мешает" и потому что "мертвые не предают".
Но готика, с её эстетикой умирания и онтологией кошмара, таит в себе искушение Вавилонской башни: Кельнский собор без духовной лествицы обещает на своих шпилях вознести человека прямо в небо, но в итоге пронзает его, как копье сотника прободило Распятого. Смерть играет с юными готами в жмурки, с темными повязками на глазах они способны реагировать лишь на ее манящие хлопки, питая иллюзии, что "смерть — единственно надёжная вещь в жизни". Им кажется, что они идут на нее с открытым забралом, а на самом деле блуждают по лабиринту, прячутся от жизни под густым слоем готического грима, пытаются "замаскировать факт смерти".
В повести показаны два исхода из этого лабиринта. Первый — прыжок на полном ходу с заблудившегося трамвая, идущего под откос: замужество одной из готесс и превращение ее в обывательницу, будто черный костюмчик в одночасье оказался мал. Второй — череда суицидов, каждый из которых похож на игру в цыганскую рулетку, когда из барабана вынимается только один патрон: "Казалось, стать самоубийцей — словно проехать безбилетником, попытаться украсть вечность". И все же всякий раз на последнем рубеже они искали "роковую зацепку за жизнь": балансировали на краю крыши, барахтались в мутной реке, пытались опереться на воздух, оказавшись в петле.
Главная героиня повести — Света — успела сдернуть повязку, когда смерть на мгновение заглянула ей в глаза. Она, как художник, сумела запечатлеть в своем сознании расплывчатый силуэт смерти и с этим фотороботом отправилась ее искать, чтобы обрести смысл жизни, чтобы преодолеть прах и тлен, разгадав механизмы умирания: "Не могу поверить, что когда человек умирает, ничего не остаётся. Ищу доказательство существования иного мира, доказательства вечной души".