А то, что Сарнов и на сей раз врёт, он сам тут же и доказывает: "Для меня это было моментом истины. Вот так же, наверно, мыслит и чувствует Солженицын". Да какой же это "момент истины", коли "истина" обретается по аналогии: если А так, то и Б так. А кроме того, как же Федоров мог стать "моментом истины" для сомневающегося критика в 1990 году, если он, Вася-то, умер в 1984-м. Ах, Беня... К слову сказать, ты родился и вырос в столице, был в семье единственным ребёнком, которого родители по четным дням кормили черной икрой, по нечётным — красной, поили в такой же очередности то апельсиновым соком, то томатным. А Федоров был девятым ребенком в бедной крестьянской семье. Что такое лебеда, слышал? А потом, когда ты пакостничал в тылу, Вася работал на авиационном заводе. Что такое завод, знаешь?
А он продолжает как бы от лица Федорова: "Езжайте себе в Израиль и живите там счастливо. Но не суйтесь в наши русские дела! Не лезьте, как сказал Блок Чуковскому, своими грязными одесскими лапами в нашу русскую боль!" Тут можно добавить только одно: Александр Блок, Беня, это тебе не Вася. И его совет Чуковскому тебе следует принять и на свой счёт, хотя ты родился не в Одессе, как Чуковский.
Сарнов ещё и призывает к национальному покаянию, пишет, что "к нему в первую очередь пристойно обратиться русскому автору". И взывает к Солженицыну: "Покажи пример!" Ну, что ж взывать к покойнику-то? Опоздал, дядя! Но сам-то жив, хоть и на карачках. Вот с себя и начни, покажи пример. Я готов помочь. Готов дать телефоны квартир, где жили В.А.Смирнов, М.С.Бубеннов и В.Д.Федоров... Может быть, там по-прежнему живет кто-то из родственников. Хоть перед ними покайся за свой литературный блуд.
Затронув вопрос об отъезде евреев в Израиль и к отъезду с родной земли вообще, критик Б.Сарнов пишет, что когда его друг (ещё один!) Аркадий Белинков "совершил головокружительный побег из нашей общей тюрьмы через Югославию в Америку", то он, пожизненно заключенный, "просто ошалел от восторга и зависти". Ну, шалеет Беня, как мы знаем, то и дело — и от восторга, и от огорчения, и от страха, но чаще всего — от злобы и ненависти к "советской тюрьме", взлелеявшей его в сыте и холе.
Вот и сейчас — ошалел. И что дальше? Надо мчаться вслед за Аркашкой, правда? Тем паче, говорит, насчет "морального права сбежать, покинуть родину, у меня никогда не было ни малейшего сомнения". Какие, говорит, могут тут быть сомнения, если Тютчев хотел сбежать, если Гоголь сбежал в Италию (правда, ненадолго), если мой учитель Шкловский сбежал (правда, тут же и вернулся), и вот теперь мой друг Аркашка... Ну, и?.. "Я тупо смотрел на открывшуюся калитку и не трогался с места... Но, тем не менее, оставался ярым сторонником эмиграции". И яростно агитировал за неё. Уехали все дорогие друзья — Сашенька Галич, Эмочка Коржавин, Лёвушка Копелев, Васенька Аксенов, Вовуля Войнович... Есть основания полагать, что именно под влиянием его агитации. Все укатили! А у меня, говорит, "отвращение к советской жизни дошло до предела", но — ни с места! Понимал, что у тех, кого он спровадил, всё-таки были имена, там, за бугром они имели некоторую известность хотя бы по шумной истории со сборником "Метрополь", что помогло бы им устроиться там, а кому может понадобиться он со своими сочинениями о Маршаке да опытом работы в журнале "Пионер"? То есть, орудовал он как истинный провокатор.