О, "Бисмарк" был великий трудяга. Я взгромоздил его на самое для него подходящее место, на дубовый подоконник, и начал строчить: "Немецкая точность и русская духовность в союзе меж собой могли бы дать миру образец симфонии государства и личности, труда и молитвы, союза небес и земли..." — высокопарный текст очень нравился "Бисмарку". Я продолжал: "Две крупнейшие монархии Европы были последними, способными спасти мир от всех искажений пути к спасению. Они были преднамеренно и целенаправленно поссорены и войной друг с другом проложили путь к гибели, называемой демократией. Но несмотря и на первую, и на вторую мировые войны, русские и немцы..." — тут я вновь тормознул: как это несмотря на?.. А на что смотря?
В общем и целом я был доволен "Бисмарком". Вывезти в деревню всё-таки пришлось, так как своей громадностью он устрашал домашних. Причём, всё время требовал работы. Как бы даже молча упрекал за безделье. В деревне я как-то автоматически взял с полки "Юнис", снял футляр. Вставил, как делал это сотни раз, писчую бумагу, прокрутил валик, сдвинул каретку вправо, ударил по клавишам. И — "Юнис" откликнулась, заиграла. Поехала влево каретка, затрепыхался поглощаемый листок, покрывающийся, как ныне говорят, текстовой массой.
Может, это кому-то и смешно, что я наделяю машинки человеческими качествами, но я объяснил возвращение "Юнис" в строй тем, что с "Бисмарком" у неё наладились прекрасные отношения. Он молотил официальные письма, предисловия, статьи, а "Юнис" очень обожала писать "про любовь". "Ах, как остро не хватает в мире любви! Ах, как хочется внезапно охватываться мыслями о любимом (вариант: о любимой). Ах, не надо нам ждать, чтобы нас любили, надо любить самим! О, главное в любви — благодарность тому сердцу, в котором живёшь. Нельзя из него уходить: оно сожмётся и начнёт умирать". Это "Юнис" вроде как сама писала. Я же, сгорбившись над ней, выпечатывал: "В зрелые годы не любят внезапно, а любят, как дышат". Самое смешное, что и "Эрика" встала в строй, и как-то сам собой вернулся мягкий знак, а с ним и фраза: "Гоголь — великий русский писатель". То есть, "Эрика" всё мне простила и служила на совесть. Лишь бы смазывал иногда. Да даже и без смазки не скрипела, впрягалась и тянула лямку. Это не "Бисмарк": он работает-работает и вдруг резко тормозит. Такой немецкий порядок — орднунг. Надо бежать за маслёнкой.
Вначале "Бисмарк" и "Юнис" стояли вместе, но работа моя как-то не шла. Было такое ощущение, что им и без меня хорошо. И без работы неплохо. Думаю, они даже как-то общались. И то сказать, у них была одна родина, обе попали на чужбину, было о чём поговорить. "Бисмарк" пережил две войны, а "Юнис" была дамочка современная. При "Юнис" старик "Бисмарк" как-то спотыкался, становился косноязычен, а "Юнис" начинала быть какой-то игривой. Хулиганила даже. Ни с того, ни сего писала заявку: "Ах, как хочется писать о любви! Ах, ах, вспомним библиотекаршу воинской части, которая учила разбирать части речи и члены предложения!" Ещё бы не помнить! Но что чем выражено, какие там сказуемые, какая мне была разница, она была так красива, так умна, что было совсем непонятно, как это она вдруг замужем? Вот тут вам и краткие прилагательные, вот тут вам и первое, и второе склонения.
"Юнис" хотелось писать и о том, как мы, с моей юной женой, склонялись над кроваткой доченьки, как везли на море сыночка, как совсем скоро его сын, наш внук, приталкивал к окну стул, залезал на него и глядел на голубей. А потом затаскивал к себе сестричку, нашу внучку, чтобы и она увидела птичек... Обо всём этом очень хотела написать "Юнис", и у неё бы получилось, но вторжение электроники в писательскую жизнь помешало. Вот, если бы остановилась моя писательская кухня на уровне механических машинок, тогда да...
Но не мы в этом мире диктуем условия жизни, их перед нами ставят. Пришлось и мне вживаться в требования современности и, "задрав штаны" бежать за полиграфией. Издатели безжалостны. Не стали брать машинописные тексты. Говорили: "Мы вас любим, но поймите и нас. Машинопись сканируется плохо, да и вам же лучше, загоняйте текст на флэшку, приносите, мы отформуем и в типографию, а лучше всего сбросьте по электронному адресу". Да уж, словечки: загоняйте, сбросьте, отформуем.
Конечно, и издателей можно понять, уже один редактор вёл враз в месяц пять-шесть книг, не как раньше, одну в два месяца. Да ещё был штат рецензентов, контрольная вычитка, корректура. Скажут, вот она бюрократическая система. Да эта система издавала прекрасные книги, и они, в доходах государственного бюджета, были на втором месте после продажи алкогольной продукции. Много и мусора, особенно идеологического, издавалось, но это было ничто по сравнению с теперешними помойками демократической пропаганды пошлости, насилия, разврата, оккультности. Да и тексты книг были куда грамотней. Даже уже напечатанную книгу вновь прочитывали и замеченные опечатки излагали типографским способом на отдельном листочке и прилагали его к каждому экземпляру книги. Да, сидели и вкладывали. А тиражи какие были! Сказка! Едешь на Запад, или на Восток, спрашивают: "Какие у вас тиражи книг?" — "Вот эта повесть вышла тиражом двести тысяч, эта три с половиной миллиона экземпляров". Уважали.