О чём молчишь ты в шторме не услышу.
И всё-таки – как знать, как знать, как знать,
с душпорывом ветра сносит «крышу»…
…Как хороша её в песке ладонь…
Ладони наши – гнездышко надежды.
Потом – жилище…кофе… и огонь…
и на полу лежащие одежды.
Мессия из купе
Мы обменялись взглядами под стук колес экспресса –
случайной встречи невзначай забил живой родник.
Мессией вежливым в дверях, как форменный повеса,
улыбчиво «Чай будете?» – спросил нас проводник.
В купе дверное зеркало – в окно пейзаж гляделся –
на скорости движения размытая пастель.
Мессия-проводник пришёл и сам слегка зарделся,
мол, для двоих для вас у нас всего одна постель…
…Всю ночь дрожала на крючке клёш-юбочка Кристины
и проносилась сквозь леса, посты и карантины.
Мой понедельник
Дерево не посадил, бездельник
не построил дом, очаг храня…
Только сын – мой славный понедельник,
и не надо мне другого дня.
Мне успех его – всему порука!
Если он не смена мне – так кто ж?
И теперь я жду от сына внука,
чтоб лицом на деда был похож!
Тут и патриаршескую стать бы -
в доме том, что Ближний мой Восток,
эру милосердия застать бы
ну, не эру так хотя б лет сто.
Только, может быть, ещё до морга,
наплевать на разум и химер,
дать тому, кто в коме, дать свой орган,
но не почку. Сердце, например.
Всем еврейским девочкам в солдатской форме
Израиль крылатый, отчизна-причал,
не чувствуй себя виноватым,
что матери-дочки – начала начал –
идут по тебе с автоматом.
Храни их, Всевышний, в соцветии лет,
на них и пилотки нарядны…
Из мук и лишений выводит на свет
еврейская нить Ариадны.
Порою с невзгодами не совладать,
беда проступает местами,
но девичью нежность, и силу, и стать
Израиль встречает цветами.
76
Тому, кто совершенен, место в музее.
Эрих Мария Ремарк
Напиши хоть про шторма,
чайку белую на рее –
разбазаришь задарма
что ни ямбы, то хореи –
или как один монах
стал пиратом на Ла-Манше,
или облако в штанах,
где-то читанное раньше…
Строк раздёрганы тома,
ритмы с рифмами из ваты.
Надо выжить из ума –
наковыривать цитаты!
Лучше рыбок заведи
в пол-литровой чистой банке –
им сквозь марлечку цеди
недонабранные гранки.
Ты же, критик, пробуй сам
в унисон с душевной стужей
стать создателем строкам,
что ругаешь неуклюже.
А своим я бью челом!
Отпускаю их по свету…
Место в зале под стеклом
идеальному поэту!
Ж. А
I
Казанский остров
Казалось, сердце больше не встревожит
ни взгляд ничей, ни робость и ни власть,
ни слово стихотворное не сможет
остановить, ни прочая… напасть…
Но жизнь моя – без Торы, без Корана,
то в игрище, то в боли в беде-
у острова таинственного Жанна
челном земным качнулось на воде.
Шторма умчались и забылись, ибо,
на смену возникали рядом, близ
пленительные контуры, изгибы…
и глаз ее шальных, весёлых бриз!
Желанья и помыслы возможны,
где стих струится, насыщая свет,
где все слова смелы, не осторожны,
которых не читает интернет!
Где рифмы друг без друга не поются,
и не поются вовсе без надежд,
где души их за сигаретку бьются,
а по ночам летают без одежд…
Челнок усталый и всегда мятежный,
израненный, но леченный строкой,
течением влеком на остров нежный
и счастлив тем, что остров был такой.
II
Как данность, или, наважденье,
на наш балкон садились ночью птицы.
Я ждал тебя. Являлось пробужденье
над терракотой крыш из черепицы…
На эту жизнь останься, будь со мной-
две чашки кофе, море, итальянский зной.
III
В момент прощанья слов как будто нет:
Всё лишено значения и смысла,
как если бы любовь, как мост провисла,
и что под ним – не важно: Волга, Висла…
Важней меж ними уходящий свет.
Пацан – таксист на клаксон – как в свисток!-
Но рук её из рук не выпуская,
они стоят друг друга не лаская-
печальная несказанность мужская,
как этот недописанный листок.
Благословенной памяти писателя –