сироте без двушек и звонков!
Горе нынче ей не по уму:
Даже каркнуть бедной не-ко-му!
* * *
И по утрам, как сводка о погоде,
звучат детей еврейских имена –
и слышит мир о маленьком народе,
с детьми, которого прощается страна.
* * *
Цвела весна – начало мая,
киношник был навеселе,
семью Романовых снимая
в воспетом Пушкиным селе.
Треща бездушно и фатально,
к финалу подвигая двор,
на мир его документально
смотрела камера – в упор:
вот государь – узнает каждый…
княжна… в траве нашла ферзя!..
воды наследник просит: жажда,
да вот беда – ему нельзя! –
нельзя резвиться понарошку,
грести веслом, бежать босым –
он раздосадован немножко,
быть может, тем, что царский сын…
…Взмолиться бы – в моей бы власти:
«Киношник! Хватит, не снимай! –
Предотврати Господни страсти,
продли беспечный царский май,
где тени элегантных платьев
волной скользят по саду впредь…
… Однако… будет дом Ипатьев…
и ужасающая смерть…
…Чужая боль, чужая рана…
Но временами мнится мне,
что там, в раю, ушедший рано,
Алёша скачет на коне.
Божья коровка
Коровка божья вдруг упала на спинку меж моих страниц…
Убили младшего сержанта у наших северных границ.
Настанет полдень исступленный, и будет некролог потом,
и мать на флаг – звезду Давида в слезах обрушится пластом,
по черным лацканам евреев прольется скорбь за пацана –
и тот исчезнет в красной глине: всем глина – красная цена.
…И будет сладкий рис с изюмом – на поминальные столы,
над ними – он, где в поднебесье скрипят небесные полы.
И люди высадят деревья. И в кронах с Колиным лицом,
в его саду не будет боли от ран, оставленных свинцом.
И да не рухнут эти кроны под злобным звоном топора…
А божья движется коровка моим стихом из-под пера…
Гомель, Жданова, дом три
Ностальгия – фильм без звука,
тлеет шапкой на воре…
Запах жареного лука,
и сортира во дворе.
Двор еврейский, стол дебелый,
вишня красная в тазу.
Тети Доры лифчик белый –
чтоб отпугивать грозу.
На крылечко сонным выйдешь –
чёрных семок шелуха –
шелести подошвой… Идиш,
как скандальная сноха,
под окошками щебечет –
дохнет русская блоха!
На базаре мёда соты
и трофейные котлы*.
Ночью – ломятся сексоты,
утром – шорохи метлы.
Трубы медные гундосят –
мертвый встанет? – ой ли…Что ж,
хоронить его выносят
над красивой речкой Сож:
настрадались – проводили…
Допросили – кровь сотри.
Тут тебе не… Пикадилли! –
Гомель – Жданова – дом три.
*Котлы – блатной жаргон – часы
Снимается кино
Снимается кино. То средний план,
то – панорамой – жёлтая природа…
Взлетает бадминтоновый волан –
два старика «играют время года»…
Вот съёмка в ракурсе: паром… изгиб реки…
к причалу жмутся стайки листьев прелых…
В последнем кадре те же старики
глядят из окон дома престарелых.
Вдвоём – не по сценарию – в очках,
что обостряет киносверхзадачу…
Сама эпоха в этих старичках
то Сталина родит, то «Кукарачу»…
Без дублей, стало быть, без монтажа –
условностей, без проку и без толку –
натурой уходящей дорожа,
отсняли жизнь. Она легла на полку.
94
Случайно подслушанный женский монолог
Болен мир, замешанный на стрессах,
в нём мечеть угрозы вражьей всей…
Кто ещё привёл бы нас на Песах,
не найди дорогу Моисей?
Страшно оглядеться… Всем обрыдло:
халифат расправами грозит.
Исламистам кланяется быдло,
к дому Бога – смертника визит! –
и висим… на проводах… на ветках…
и дымятся адовы круги…
Мамочку возьми за руку, детка,
да беги от извергов, беги!
В маске чёрной, что твоя Годзилла,
в прорези – тупой овцы глаза.
Дьявольская рожа угодила
и под своды, и под образа…
Не спасёмся даже в синагоге…
Так родить дитя ли? – чтобы впредь
у начала жизненной дороги
ни за что позволить умереть?
Одесситам далеких восьмидесятых
Пахло морем и жареным луком…
И поныне мне помнится он –
тот трамвайчик, ползущий со стуком
на полуденный зной в Лонжерон.
По воздушным невидимым тропам
прямо к пляжам летели жуки,
а за ними толстенные попы
семенили занять лежаки.
Были дачи рисунком на шёлке,