уже мне не забыть.
Забыть ли эхо площадей
их ритма и вокала?
В Тбилиси солнечных людей
и крепость Нарекала.
Давал мне тень большой платан
в Гурджаани в полдень жаркий.
В шелках девичий тонкий стан
и мальчик с птицей в парке.
Двор у распахнутых ворот
с вином! Всё как в кино.
И рог с «Кварели» мне даёт
печальный Мимино.
Кура и солнце на весле
оттачивает грани.
И кто-то едет на осле,-
картина Пиросмани.
Теперь услышу я страну
за тысячу шагов!
Не дай, Господь, опять войну!
Тбилиси – без врагов!
Струится свет с грузинских крыш
в лозе, Господь, они.
Как ты Израиль мой хранишь
так Грузию храни!
* * *
Когда-то я в России жил –
по времени прилично.
Газетой «Правда» дорожил,
и было всё отлично.
Тогда у самых Финских вод
гранит толкали лодки,
со стрелки к ним гулял народ,
желая выпить водки.
В томате килька под вино
(консервы здесь другие) –
не то чтобы совсем говно,
а так… недорогие.
Да не про цены разговор! –
про Тель-Авив, похоже.
В своей стране крадусь, как вор,
изгой и гой по роже.
Живёт во мне один сюжет
и распирает душу –
кабы его вписать в манжет,
и растрясти, как грушу…
Хамсин ли голову вскружил? –
зажмуриться – и снова
там, где Шагал когда-то жил,
Очередь на небо
Сегодня хотелось бы добрых вестей,
но время иному виной –
несметно по миру гуляет смертей!
Поди ж ты! Пока не за мной…
Бывает, согреет и добрая весть –
явилась такая намедни:
на небо, конечно же, очередь есть,
где я далеко не последний.
Безмятежная эра
Через Сахаровский бархан
или по улицам Мадрида
промчит ли с визгом Чингисхан –
не смертоносней, чем коррида,
любым покажется войскам,
послам любого в мире МИДа.
По свету бродит тварь страшней
и отвратительней циклопа –
хоть в арафатке, хоть в кашне,
который в бешеной клешне
держать пытается Европу.
Ребенок смотрит из окна –
картина в Васнецовском стиле,
где безмятежная страна.
Доступна варвару она,
и слепо верит дикой силе.
В земное скрыться ли нутро,
за окна-двери, за заборы,
когда горят дома, метро,
и в пекле плавятся соборы?..
Прости мне, Господи, прости,
меня твоя бесстрастность тупит:
с ней время Светлого Пути
нигде вовеки не наступит.
* * *
И цветом кожи разные, и разных мы кровей,
но одинаково к друзьям спешим на ужин.
…Вползёт в автобус меченый беспечный муравей –
Быть может, будет не убит… и даже не контужен…
У муравьев есть что-то вместо страха –
не кислота, а знание: нет на него Аллаха.
Поправка к будущему
Поправка завтрашнего дня –
казнить себя не слишком строго.
А остальное всё херня,
её везде сегодня много.
Пусть не безоблачно вокруг,
но… позвала его Актриса!
Всё состоится, если вдруг
араб-водила из Туниса
не переедет «просто так»
его своей железной фурой…
Иначе сгинет он во мрак,
прибитый ржавой арматурой…
Иначе разом в миг один –
часы на башне… птичьи крики…
Уйдёт случайный господин:
цветы в крови – любви улики…
…Назначь другой ему расклад,
Судьба! – окно с красивым видом,
где с ним Актриса, лунный сад,
где ни лазейки для шахидов!
Да будет так! И свет туши!
В тиши споют ему балладу,
как две уставшие души,
летят по Витебскому саду.
Утро
Вот утро. Смотришь через *трисы:
к дождю склоняется трава,
а к ней роняют кипарисы –
вечнозелёные кулисы –
неразличимые слова.
Потом – как будто тарабука
подаст свой голос вдалеке,
где лёгкий плотик из бамбука,
не привнося в сей мир ни звука,
плывёт по глади налегке…
Зато звенит в стакане ложка…
Зато, пугая суетой,
несётся мимо неотложка…
А ты себе – вина немножко…
Короче – жить! Расклад простой.
Всё утро – пёстрая холстина,
на ней есть смачные мазки:
она – желанная рутина
тому, чья жизнь как бы малина,
когда б душа не на куски…
*Трисы – оконные жалюзи на Ближнем Востоке
* * *
Ты по Арбату шла ко мне. Твою державу
совсем другой я рассмотрел средь колоколен.
А загоревший, теплой бронзы Окуджава
стоял с гитарой снисходительно спокоен.
Прочла стихи ты, и, поэтам потакая,