явились сумерки в неглаженой сорочке,
и ночь Арбатская, «короткая такая»,
взяла нас за руки, чтоб не… поодиночке…
Про неизбежное
– У старости уставшее лицо, –
подумал я, увидев женщин в сквере.
Она им – парашютное кольцо,
пока земля вдали… в известной мере.
Согбенные, в тени и на свету
и детям не нужны они, и внукам –
те камни принесут на их плиту –
финал судьбы и дань ненужным мукам,
и будет материнский голос им:
«Живи, мой мальчик, Господом храним!».
Иконописец
Он жизни суть не тратил на поклоны
перед чванливой публикой в кремлях –
он, как Андрей Рублёв, писал иконы
в церквушках на ромашковый полях.
Но всё пошло не так… Другие краски
смешала кисть усладою троллей.
Ни образов, ни ликов – злые маски
шутов и балаганных королей.
…Когда он век досиживал в Бутырке,
к нему пустили старенькую мать…
А прежде… будто собирал бутылки
в полях, где храмы думал поднимать.
Звоните, звонари земных приходов,
за упокой «искусства для уродов»…
* * *
«Когда вода всемирного потопа»
вернулась к нам спустя пятьсот эпох,
«из пены уходящего потока
на сушу» вышел… нет, увы, не Бог,
с тем – ни любви, ни веры, ни надежды,
ни Чудотворца в солнечном венце –
во мраке отвратительной одежды
исламский дьявол с маской на лице.
Ужаснее Всемирного Потопа,
он людям принялся грозить войной…
Прогнулась унизительно Европа,
в своём Ковчеге разрыдался Ной.
Увы, не по библейскому сюжету
сползает мир в засады мусульман –
но как предотвратить проказу эту,
когда она – губительный капкан? –
где сон любой кончается кошмаром,
что месяц мусульманский стал луной…
Пускай же тварям божьим быть по парам,
а твари исламистской – ни одной! –
чтоб Подмосковье слушало гармошку,
исполненное в детстве много раз
про чёрного кота бы… и про кошку,
Кусты жасмина
Какие вдруг стихи читал бы наизусть ты,
какие, может быть, придумывал бы сам,
когда б достиг в тоске Тоски душевной устье –
там, где давно ветра не верят парусам?
Неужто на тебя без видимой причины
надвинулась пора тайком себя жалеть?
Тебе уже давно назначен день кончины,
но будет пусть дано упиться грустью впредь:
в тени её лицо, тиха её походка,
когда она с утра гуляет босиком,
спроста на брудершафт с тобой не выпьет водки –
зачем же и куда за нею ты влеком?
«Печаль моя светла…»… Быть может, таки дура,
хоть помыслы её покамест не грехи.
Не жди теперь стрелы пернатого амура,
пей кофе у окна и сочиняй стихи.
От грусти той тебе сегодня не намёк ли,
что «сам себе Господь», пребудешь сиротой?
Жасминные кусты в слепом дожде намокли,
* * *
Не иудей ты! На какой из метрик
твоих проступит Иисусов крест?
По фейсу ты – надравшийся электрик,
а твой Вертеп – провинциальный Брест.
Твоё происхождение прозрачно,
как дождевые капли на кусте.
Кем быть хотел бы – сумрачно и мрачно,
и рвёшься – к Иисусу на кресте…
Тогда коснись его гвоздей губами
и за него отдай себя на суд –
и он пошлет тебя к… небожьей маме:
таких, как ты, несчитано Иуд.
Зато тебя трясёт, когда ты видишь:
над миром воскресает «Гитлер хайль!»…
Но ты не дрейфь. Когда не знаешь идиш,
ты – третий «русский». Здравствуй и бухай!
Без генов ты на свете беспилотник,
Хотя и Нострадамус по уму…
Поскольку твой родитель был не плотник,
то кем он был, не важно никому.
Рай за забором
Мы на земле, не ставшим раем,
не замечали рай в упор.
А он был прямо за сараем,
набитый сеном с давних пор.
В её глазах прочёл: «не против»,
вот только где – стоял вопрос.
И мы открыли рай напротив,
средь мух назойливых и ос.
Она орешками сорила,
и томно двигала плечом,
пока крылами Михаила
врата раздвинулись…
Причём,
я много всякой райской кущи
перевидал, где с неба мёд,
но яблок райских сладкок пуще
был пёстрых кур простой помёт.
Похоже, жалует Всевышний
и нестерильность, и грехи,
и рай цветёт себе, и вишни
растут из сора – как стихи.
Любовь без дна – большая кружка! –
куда до кружки ей пивной!
Склонись ко мне, моя подружка,
одной… двух ягодиц… Луной,
чтобы затмилось в крыше рваной
созвездье Южного Креста…
Зачем нам рай обетованный,
когда такие есть места
* * *
Зависли низко туч волокна,
насколько низко – ахнешь ты!