если в сердце живут и печаль и тоска и набат.
…Мой израильский дом наполняется утренним светом,
а у вас в Мичигане, я слышал, гуляет метель.
Мне легко от того, что к отцу я пришел за советом,
и что там средь метелей качается мамина ель.
Сыну
Жизнь порой короче поворота,
но длинней портняжного стежка.
Впереди – известные ворота,
в прошлом – зов еврейского рожка.
За душой ни дерева, ни тени,
чтобы в полдень падала на дом.
Дома нет – вхожу в чужие сени,
мне напоминанием о том.
Только сын – от крови и от плоти –
не в Российском воровском раю –
на плоту еврейском… или… боте
правит родословную свою.
Оглянись со мною, сын, на храмы,
где оливы веточка тонка,
где души невидимые шрамы
всякого точнее ДНК…
Попроси – не много и не мало,
пересилив норов гордеца,
у икон – стыдиться не пристало! –
быть тебе счастливее отца!
Пусть не поседеет чья-то мама
в той стране, которой мы верны…
Сын с отцом, мы молимся у Храма –
с нашим Богом… молча… у Стены.
* * *
Не надо думать «что потом?»
и зря печалиться о том,
что с нами шёпотом, притом
простится век шальной.
Кому-то яблочный «Агдам»,
кто сам возьмет, кому задам…
Отмщенья всем не аз воздам –
(на мой ли мозг спинной):
одним – деньгами на суде,
иным – кругами на воде,
сынам – нигде или везде –
отцовством, между делом.
Что ж, Магендовид или крест –
кого съедят, а кто-то съест –
в один прогон, в один присест,
на сине-белом фоне.
Исчезнет всяк небесный знак,
с тобою мы исчезнем так –
Как унесённый ветром злак,
что вовсе не по Торе.
Зато под вечною луной
взойдём оливами весной
на территории одной,
где все евреи в сборе.
* * *
Самовлюбленных птиц так мало в небе нынче –
мышей летучих много… липких мух…
Давай взлетим с тобою, грустный пинчер,
и для себя с небес повоем вслух!
Прекрасен наш с тобою компромисс:
ты не тюльпан, я тоже не нарцисс.
* * *
Какой тому грозит застенок,
кто продаёт на потроха
чужое сердце за бесценок,
как на базаре петуха?
Такой сторгует даже веник –
учует спрос, урвёт навар.
Но если есть для сердца ценник,
так то не сердце, то – товар.
Газетный самолётик
Любой успех достоин уваженья,
как, скажем, к хлебу… или к старикам…
Но в двух шагах от славы – пораженье,
когда успех пускаешь по рукам.
Блажен, кто отстраняется в успехе
от треска барабанной ерунды.
Ты на коне? – бумажные доспехи
не скроют поражения следы.
В них, изнурённый чарами экзотик,
от жизненных просторов вдалеке –
что твой Успех?! – газетный самолетик,
не знающий ни взлётов, ни пике…
Памяти поэта Леонида Колганова.
Не спеши сойти с ума,
будь, старик, на страже,
если родина сама
не обнимет даже.
Там снега, когда зима,
там замёрзла речка.
Здесь же слово «обыма»
греет, словно свечка.
Обыма тебя, Поэт,
без полян-стаканов.
Зажигает в душах свет
Леонид Колганов.
Раздаётся строк набат –
строк живых и разных,
не для тех, кто стал горбат
от поклонов праздных.
Гибнет зависть над листом,
чьи-то экивоки.
Неизменными потом
остаются строки.
Хватит миру чепухи!
Пусть в строфе и фразе
восстают его стихи
словно Стенька Разин.
Время – вечный метроном,
днесь поэтов – рать!
Вот и плачу об одном –
некого обнять.
Осадки
Какая разница, какой-
такой погодой
я стану даже не рекой –
земной породой.
Дождем прольюсь в своей стране,
на стёкла падкий.
А люди скажут обо мне:
«Прошли осадки».
* * *
В груди, как среди пальм – ни ветерка,
кровь не бурлит, душа без метастазов.
И нет тебе ни секторов, ни Газов,
лишь шашлычок забыт у костерка,
лишь маленькая девичья ладонь,
лишь тлеющая в пальцах сигарета
подсказывают: на исходе лето
и на войну потраченная бронь…
И после нас народ совсем другой: