Поставили деревянный крест как хотел, а что генерал и про ордена написали на памятнике Алексея Петровича они как у вас на картинке в журнале за руки держатся так и теперь лежат рядушком.
У нас не только подъезд, — весь дом плакал, вспоминали, как сам потом говорил, эх надо было потихоньку кушать, держаться, чтобы пенсия еще долго шла и шла, и эти побродяжки все приходили и тут питались, а то может будет хуже, хотя куда ж еще можно. Нас тоже часто выручал больше теперь не выручит земля ему пухом и царство небесное выполняем волю. Квартиру отписал Толику с братом Алешей когда достигнут, но как они достигнут если ЖКХ все ходит и ходит, требует чтобы эту отдали, а получили в другом раене. Мы им все как не стыдно да где теперь стыд, а они двое жили у него уже два года были как внуки.
Извините за беспокойство Павел Петрович любил так всегда говорить. Желаем вам сибирского здоровья и цыганского веселья.»
Нащет веселья это я уже от себя на почте потому что у бабы Дуси трясется голова и плохо видит. Я ей пока ничего, но мы уже договорились с чеченами будут пока в квартире жить, пусть тогда эти тормоза из ЖКХ попробуют их выселить, а мы с Алешкой поедем к ним на Кавказ, там тепло. А вернемся за деда отомстим.
Пожалуй, можно понять, что над бумагами из Новосибирска провел я не один час…
Даже рассказ свой, и тот перечитал три или четыре раза.
Рисунок над ним, и действительно, трогательный: на разбитой дороге с бредущими по ней беженцами русоволосый, с широко раскрытыми глазами мальчик с небольшим узелком в правой руке левой крепко держит ладошку сжавшегося, как воробушек, ребятенка в бескозырке с рвущейся на жестоком ветру одинокой ленточкой… Под рисунком фамилия художника: Н. Пчелко.
Почему я тогда не позвонил, не нашел его, не сказал добрых слов? Почему так и не написал потом письмо, хоть годами собирался, «северному асу» Алексею Петровичу?
Подолгу об этом думал и в это же время с ноющей тоской сознавал: только потому этим запоздалым самоистязанием так упорно и занимаюсь, что невольно отлыниваю от других, более тяжких размышлений… Но не так ли нынче и все мы, не так ли, случайно или намеренно, — вся страна?
Чего только из прошлого не объяснят в газетах или по телевизору, чего не растолкуют и в далекой нашей, и в близкой истории, в чем не обличат, за что не пристыдят, в чем покаяться не призовут, а разобраться, почему сегодня, теперь, Россию снова заполонили миллионы сирот, почему от голода либо от беспросветного горя мрут пожилые люди, которым бы жить да жить… Может быть, мы просто не называем вещи своими именами?
Можно догадываться, почему боевой генерал надевал свой парадный, с наградами китель, когда садился за стол с этой жадно жующей, чавкающей братией, которая «наносила грязи» в его холостяцкую квартиру. Наверняка хотел, чтобы именно таким его запомнили, потому что за это прежде всего идет сегодня война: за сознание этих мальцов, за то, что в памяти их сотрется, а что останется…
А он был воин и делал опять, что мог.
Но почему он вчитывался в эту бумажку со статьей из Декларации?.. Реально мысливший человек, неужели он хоть каким-то манером надеялся приложить ее к нашим ранам? И — как, как?
В Словаре иностранных слов я даже нашел это: «Декларация. (лат. — объяснение) — объявление, заявление от имени правительства или партии, торжественное провозглашение основных принципов… заявление одного или нескольких государств по кому-либо вопросу международной политики…»
Но что в этом нового или необычного?
«Оправдай вдову, дай суд бедному, помоги нищему, защити сироту, одень нагого, о расслабленном и немощном попекись…»
Этой ветхозаветной «декларации», явленной пророками еще до Иисуса Христа, теперь уже три тысячи лет… Блюли ее, наверняка только праведники. Что с тех пор изменилось?
Только длится и длится эта ложь на всех уровнях и по любому поводу. Иезуитски ловкая — международная и простодушно-бездарная, ну, прямо таки самодельная, хуторская, «самопальная» — ложь государственная, отечественной пробы.