— А ей в тот день покликушка была… Вот она приходит и говорит дочке: Галя!
Молодой голос перебил:
— А покликушка — это что, бабушка?
— Не знаешь ишшо? А это когда покойник вдруг живого покличет…»
«Говоришь, ты совсем заскучал? Не с кем перекинуться словом?
Погоди!
Скоро, скоро придет к тебе собеседник, с которым ты никогда не соскучишься. Совесть.»
«Глянул за окно, а он идет — снег! Такой крупный, такой красивый, словно каждая снежинка — штучной работы.
Но что удивительно: он не на землю опускался — снег поднимался вверх!
Если отталкивали его, тащили обратно какие-нибудь шедшие понизу воздушные токи, то все равно: откуда он в них появился?»
Но все вверх и вверх, вверх и вверх — я как зачарованный глядел на этот перевернутый мир… если бы «перевернутость» его на том и кончалась!
Перевязь от Роберта Кесслера
Ну, для начала я всех их замучил «Перевязью» Эдгара По: всех сотрудников нашего «Металлургстроя» начала шестидесятых. С этими путеводными стихами я приехал на Антоновскую площадку, на ударную нашу стройку, над которой витал, как мне казалось тогда, не только землепроходческий дух — бивший в грудь встречный сибирский ветер доносил издалека и едва различимые отзвуки конкисты.
Много стараний я положил на то, чтобы они усилились!
«Надев перевязь и не боясь ни зноя, ни стужи, ни града, весел и смел, шел рыцарь и пел в поисках Эльдорадо…»
Это я цитировал утром и вечером, трезвый как стеклышко и над стаканом «питьевого», пять шестьдесят семь бутылка, крепость девяносто шесть градусов: эту «крепость» мы «брали» неразбавленной.
«Нет таких крепостей, которые не взяли бы большевики, — начинал самый молодой из нас, Роберт Кесслер, Джон-Поникший тростник из Ростова, печать в трудовую книжку которого закрепляла за ним непременную и беспрекословную обязанность по первому слову и в любое время суток бежать за нею, проклятой, в поселковый магазин либо на дежурной машине мчаться в город, на станцию. — Я правильно цитирую, шеф?»
Сам недавно бывший точно в таком же, как у Роберта, положении, я теперь с нарочитой задумчивостью медлил, и недавний морячок Толя Ябров, заведующий партотделом, подтверждал за меня, посмеиваясь: «Надев перевязь!»
Как пароль было.
Это они тогда, в белокаменной, вылизывали зады «старшим товарищам», чтобы те включили их в предательскую «квоту» подлючей «интеллигенции» — наши партийные вожди загоняли нас и отлавливали по всем правилам охоты на дикого зверя: видели неутомимых вольных работников, а потому хотели к Сибири накрепко привязать. Этими-то кандалами да наручниками и нынче впору гордиться!
Так вот.
Могу только догадываться, откуда взялся и во мне, и во всех нас этот все не убывавший с годами, а только разраставшийся, как ширь перед идущим пароходом, рыцарский цикл. Потом в него вошла и «Заповедь» Киплинга, и стихи Гумилева.
«Углубясь в неведомые горы, заблудился старый конкистадор. В дымном небе плавали кондоры, нависали снежные громады…»
Был еще один гумилевский конкистадор, который уже не имел времени «песни петь о солнечной Кастильи, вспоминать сраженья и любовниц, видеть то пищали, то мантильи» — «привязан у пальмы», в клубящемся пламени поддерживал свой дух песней о том, как «пелись баллады в вечерних тавернах, что ждет Эльдорадо отважных и верных.»
Снова, скажете, Эльдорадо! Но что делать?
Тем более, что это — вовсе не то, милые, совсем, скажу вам, не то, чем забивают нынче головы наших давно взрослых олухов все каналы телевидения, все радиопрограммы, вся пресса… не то, не-ет!
Случилось так, что в свое время не остался в сознании еще один гумилевский стих… но, может, и хорошо?
Обстоятельства заставили вновь упаковывать книги в коробки из картона, и вновь я почувствовал себя посетителем монгольского дацана, который на ходу поворачивает раскрытой ладонью медный цилиндр с заключенными в нем свитками священных книг — что-нибудь да западет в ум, что-нибудь в душе да останется!
Любимые книги задерживал в руках, принимался листать, а то вдруг надолго впивался в страницы взглядом… кто говорит, тяжелая работа?
Подпитка!
Посудите: