— Представляем, — с нарочитой скромностью согласился Калашников.
Я с понимающим вздохом развел руками: а как, мол, иначе? Для того и таскали на тросике опытный образец за «уазиком», а то и за гусеничным вездеходом: по щебню, по песку, по речному дну в воде, по прибрежному илу… Для того и сбрасывали его испытатели с высоты на бетон, с помощью направленного взрыва железом и кирпичом заваливали — чтобы не подвел потом автомат солдатика в решающий миг! Вот оно — так и случилось!
— Я уже думал нашего казака просить, — повел Миша головой на красавца Смельчукова. — Чтобы сопроводил Михаила Тимофеича до самой Москвы…
— В качестве конвоя, да, — улыбаясь, отозвался Калашников.
— Почетного конвоя! — уточнил Дегтярев.
Лева горячо сверкнул своими абреческими глазами:
— Конвой его… всероссийского высочества… главного конструктора стрелкового оружия… да, а что? И поехал — даже не стал бы отпрашиваться!
— Но теперь мы спокойны, — продолжал Дегтярев. — Если с вами, Михаил Тимофеевич, спецназ — даже казаки теперь могут не волноваться!
Старший лейтенант подался вперед — словно ударил грудью кого-то невидимого:
— Да я… братцы! Да я, если что… И правда, не волнуйтесь!
— Сябры! — одобрил Калашников. — По-белорусски — значит, соседи. Но это точно — как братья, и глянул на меня. — Друг был у меня белорус… во время депутатства в Верховном Совете, еще во времена Советского Союза, да. Самый близкий друг… помните, я рассказывал?
— Придется еще одну? — с нарочитой озабоченностью спросил Дегтярев. — За спецназ? Или — за белорусов?
— В одном лице! — обрадовался Калашников, показывая глазами на старлея. — В одном лице.
Неожиданные такие встречи его как будто подпитывали, вызывали и душевный подъем и ответное доброжелательство: Михаил Тимофеевич так и светился. Иной за долгие годы, а то и в продолжение всего своего беспросветного существования не услышит столько слов восхищения, сколько ему, случается, за одну минуту наговорят: для него это давно стало не только привычкой, но как бы образом жизни — с годами наверняка вошло в плоть и кровь, как входят другие самые главные необходимые для крепкого здоровья и хорошего тонуса составляющие.
Калашников сделал свой автомат. Автомат сделал Калашникова таким, каков есть.
У нашего стриженного под ежик, очень симпатичного и, что там ни говори, очень молоденького старлея слезы выступили: и разве его понять нельзя? Ну, не везуха ли? Не самая ли большая награда за все, чего в Чечне хлебнуть довелось? Такое знакомство!
Седенький, совсем небольшого росточка дедок с лучистыми глазами, мягкой улыбкой и таким сердечным, слегка окрашенным иронией к самому себе добрым, чуть прерывающимся голоском… а, если вдуматься?!
При почетном конвое у такого состоять — всякому честь!
К тому времени, когда поезд, наконец, тронулся, неиспорченный — хоть успел уже пройти через ад — наш старлей, и в самом деле, вошел в роль со всею возможной в его положении отвественностью.
— Как это?! — спросил вдруг, словно обнаружив слабое место в охране вверенной ему вовсе не казаками — самой судьбой знаменитости. — У вас, Михаил Тимофеевич, тринадцатое место?.. Ну, нет! Я перехожу на него со своего пятнадцатого… мы переходим, а вы — на наше пятнадцатое!
Сказал примерно таким тоном, каким говорят: вызываю, мол, огонь на себя!
Разумеется, «спецназ» не мог знать того, что очень давно уже хорошо знали не только в железнодорожных кассах почти тупичкового Ижевска, но также расположенного в шестидесяти километрах южнее, стоящего на транссибирской магистрали Агрыза, где Конструктор, бывает, подсаживается в проходящий поезд: Калашникову необходим билет на тринадцатое место — непременно лишь на него!
Число это знаменитый оружейник для себя считает счастливым, ну, и — как всякий кузнец своего счастья с печальным опытом — маленькую синичку эту в своей руке держит крепко.
— Что вы, что вы! — чуть не с испугом бросился теперь защищать свое маленькое — хотя б на пути до столицы счастье. — Меня мое место вполне устраивает, спасибо!