— Посчитала ба, сколь минут он не отрывался, а потом с тобой хоть прикинули! — выговаривал ей Филиппович. — А то вот теперь где-то обочь дороги в сугробе лежит — придется нам с Леонтьичем ехать!
— Один съездишь, зачем тебе Леонтивич? — пожалела меня Таисья Михайловна.
— Да ты что?! — нарочно удивился мой друг. — А посмотреть на Григория? Рази он такую картину в Москве увидит?
И правда: сколько лет прошло, а забыть не могу.
Сперва Филиппович запряг в сани своего меринка Мухортку, а когда стал привязывать к задку чембурок от уздечки гришиного коня, я спросил: а зачем, мол, нам две лошадки? Съездили бы на какой-то одной. А когда Гриша отоспится…
«Да ты, чай, забыл его, — горячо возразил мне Филиппович. — Наверняка забыл: он упрямы-ы-ый. Растолкай — и тут же дальше поедет…»
А холодюка был!
Тот самый колотун, который непременно случается в этих краях разок-другой в год: как припомнишь!
Когда в пятьдесят восьмом году в такие примерно холода «разморозили» отопление в нашем тогда еще совсем крошечном поселке, Абрам Михайлович Нухман, с которым, дай Бог ему здоровья, совсем недавно мы радостно обнялись на празднике сорокалетия «первого колышка» бывшей своей «ударной комсомольской», придумал такую штуку: партизанский костер.
Раскладывали его после смены, уже в сутеми, на самом людном в поселке пятачке-перекрестке, один на всех. Рядом высилась гора напиленных, толщиной в обхват, чурбаков. Хочешь — подходи, и сколько душеньке твоей будет угодно, раскалывай себе на здоровье и бросай в костер, хочешь — стой и просто глазей, как выстреливают из него ошметки огня и с гулом взвивается мощное пламя, как отрываются от него вверху искры и летят еще выше — чуть ли, казалось тогда, не к звездам…
У «партизанского костра» пели и плясали, бились друг с дружкой плечом, стоя на одной ноге в рваном валенке, качали и подкидывали один другого на спине, принимались толкаться, падали, валяли дурака одним словом, а потом расходились: кто — по палаткам, в которых было куда теплей, чем в первых домах, а кто, совсем недавно гордившийся, что ему повезло, — по выстывшим комнатам с выступившим по углам куржаком. Одни сперва пробовали и ватные штаны, и телогрейку положить поверх одеяла, другие сразу ложились, не раздеваясь. Это так и называлось тогда: здоровый сон на свежем воздухе… и ничего! Какой завод потом отгрохали: и в доменном цехе тебе — Африка, и в конвертерном — она самая, да нигде, в общем-то не зябли: намерзся перед этим, родной, зато теперь — грейся!
Никогда не забуду, как четыре денька, пока ртутный столбик упрямо держался на сорока семи ниже нуля, мне пришлось куковать в Кемерово: дожидаться рейса на Москву. Как будто специально прижавшиеся к зданию аэровокзала, похожие сверху на снулых тайменей под тонким льдом «ИЛы» и пустое взлетное поле с двумя-тремя пульсирующими в морозной роздыми разноцветными огоньками — все это имело вид как будто космический, и ни буфетная стойка, ни заполночное застолье у друга никак не могли согреть эту бездонную пустоту, так что в конце концов мне пришлось бросить ей вызов, что называется… Поднявшись на багажную тележку в давно заскучавшем холле аэровокзала, вознес над головой зажженную путевку из толстой лощеной бумаги, на которой значилось: «ТАИЛАНД — АВСТРАЛИЯ — ИНДИЯ».
Видите, мол, как ярко горит?
Так вот, не пошли бы вы все со своею Австралией?!
Не слишком ли, однако, я задержался над уже пожелтевшими страничками из своего кагэбэшного досье: так ведь можно нынешнюю ФСБ, и в самом деле, без работы оставить!
Еще немножко терпения, так привычного для вас, родные мои, особенно в последнее время, — еще чуть-чуть.
Почти в такие же морозы, когда давно уже поселился в Москве, я приехал в Новокузнецк поездом, и, пока друзья-приятели определяли меня в одну хитрую гостиничку, я вдруг начал ощущать какое-то странное неудобство, которое мне стали доставлять купленные накануне дорогие меховые сапожки, если это название приложимо и к размеру «сорок четыре». В гостиничке первым делом сел на диван, один за другим стащил их: толстенные подошвы на обоих лопнули поперек!.. И долго я держал сапожки в руках, не зная, плакать ли мне или смеяться. Жаль, конечно, таких-то денег, еще бы, да ведь не рублем живет русский человек. И я насмешливо, чуть не со злорадством твердил про себя: вот, австрияки, — вот вам! Чуть поприжал морозец, и вся ваша изящная работа — нашему псу под хвост. Это вам, братишки-европейцы, не что-нибудь, это — Сибирь! Ферштеен?!