Ридан попал в точку. Это была жестокая операция. Николай понял все прозрачные намеки профессора; он увидел себя со стороны, вспомнил свои ляпсусы в вечерних беседах в присутствии Виклинга, почувствовал и более глубокий смысл ридановского сопоставления его с Виклингом, хотя об Анне не было сказано ни слова…
А кроме того перед Николаем с неумолимой ясностью обозначился провал его «жизненной системы», его борьбы за Инженера. Ведь именно об этом говорил Ридан!
Как ни горек был смысл этой ридановской «операции», на Николая она подействовала, как холодный, отрезвляющий душ.
— Я понял все, — сказал он Ридану, благодарно сжимая его руку. — Вы правы. С этой минуты меняю курс. — Он произнес это, как клятву, и с радостью, ибо уже знал, что следующий шаг его будет к Анне; с кем же еще мог он обдумать, наметить программу этого решающего поворота, и потом — действовать!..
И вот потекли дни новой жизни. От прежней остались только «эфирные вахты», но и они приобрели новое значение: Николай «готовил смену» — тренировал Анатолия Ныркина, передавая ему свой «почерк» работы на ключе.
В своей мастерской-лаборатории Тунгусов не бывал, да там и делать теперь было нечего.
Прежнее увлечение «завоеванием культуры» овладело Николаем с новой силой. Теперь оно стало иным — более организованным, более взрослым. Внутренне освободившись от плена своих научно-технических дел и идей, Николай в разговоре с Анной предстал вдруг перед ней, как человек широких запросов и планов, к выполнению которых только теперь он получил возможность приступить.
Мысли его увлекли Анну. Она почувствовала, что задача самосовершенствования как особая, осознанная задача жизни стоит и перед ней, что самотек, каким до сих пор культура шла к ней, уже не может, да и не должен ее удовлетворять! Надо идти вперед, всегда, неустанно, подниматься все выше… Это необходимо всем… Наташе… Федору…
Вся четверка оказалась вовлеченной в это новое движение — «за высокую культуру». Они составляли списки своих «прорех», подлежащих заполнению в первую очередь: художественной и специальной литературы, тем рефератов и обсуждений, экскурсий, посещений музеев, концертов, лекций и т.д., и т.п. Составляли программы и расписания… Все погрузились в работу, тем более увлекательную, что каждый обретал в ней то, что считал для себя необходимым и интересным. Редкий вечер обходился без совместных выходов в театры, кино, на концерты, или собеседований по разным вопросам. Все что-то записывали, отмечали в заведенных тетрадях, чтобы крепче уложить в памяти приобретенное.
Не забывали и о подготовке к путешествию, покупали понемногу инвентарь, одежду, всякие припасы.
Николай много читал, — основательно и увлеченно, как делал все, за что брался. Большую часть дня он проводил в саду, в беседке, обвитой плющом. Он был на положении больного-выздоравливающего. Профессор даже позаботился о том, чтобы положение это было формально закреплено больничным листом.
Между тем с Риданом происходило что-то странное.
После той «ночи чудес» его обычная веселая экспансивность еще более усилилась, ощущение крупной победы отражалось во всем его поведении. И хотя всякие разговоры о ридановских делах были теперь строго запрещены, девушки в общем понимали, что произошло и почему профессор, приходя домой, так весело острит, напевает, вышучивает их «культурные мероприятия». Они были достаточно осведомлены о ридановских мечтах и надеждах.
Через несколько дней, однако, все это кончилось. Ридан затих, замолк, стал задумываться. С каждым следующим днем он все больше углублялся в себя и мрачнел, будто не находя выхода из каких-то новых серьезных осложнений.
Еще никогда он не работал так напряженно, как теперь. Обычный строгий распорядок дня его был сломан. После общего вечернего чая Ридан уже не отдыхал в семейном кругу в течение часа, как обычно, и не уходил затем к себе в кабинет, чтобы подвести итоги дня, а сразу же стремительно возвращался снова в лабораторию. «Итогам» посвящалось начало ночи, и никто теперь не знал, когда профессор ложится спать.