— Высадка — по вашему способу?
— Не совсем. Это еще эксперимент. Будут использованы только «торпеды» для переправки со шхуны на берег, считается, что они спасают от обнаружения локатором. Но это решено проделать ночью, в туман и с проникновением в лес — по старинке, — откуда я должен помочь им выбраться. При таких условиях они находят этот способ надежным… Таким образом, вам предоставляется возможность взять всю эту группу и, тем самым, значительно ослабить их разведку. Если, конечно… вы поверите мне…
— События сами покажут, насколько верно то, что вы нам сообщили, — сказал один из офицеров.
— Видите ли… тут есть одно осложняющее обстоятельство. Вся группа прибудет на промысловой шхуне «Эрвалла» — той самой, что привезла и меня. Она зафрахтована в Стокгольме для разведки рыбы, а на самом деле — обслуживает центр. Как только я сообщу об окончании подготовки, шхуна выйдет в Финский залив. Мне приказано превратиться в рыбака, на парусной лодке встретить ее в открытых водах и перейти на нее. Здесь я должен буду доложить начальству о своей высадке и обо всем, что мне удалось сделать в Эстонии. По-видимому, тут произойдет совещание с представителями центра. Будут обсуждать мой опыт. Затем я вернусь на берег, чтобы в первую же туманную ночь встретить десант в уже определенном месте и вывести группу из леса. К сожалению, у меня не было никакой возможности отказаться от этого дурацкого свидания в море, хотя оно, на мой взгляд, представляет собой опаснейшую для операции ошибку… Теперь вы видите, что никакие события не помогут вам проверить мою искренность. Они просто не произойдут. Если я не явлюсь на шхуну, это будет означать, что я провалился, и десант не состоится. А поверить и отпустить меня туда… у вас нет оснований, это я хорошо понимаю.
Некоторое время длилось молчание. Майор смотрел прямо перед собой, в пространство, и думал о том, как странно устроена душа человека. Она может знать, верить, но если надо реализовать эту уверенность, превратить ее в поступки — как жадно она ищет каких-нибудь внешних, хотя бы совсем пустых и чуждых ей зацепок, чтобы ими эти поступки подкрепить, обосновать…
— Скажите, нет ли в Советском Союзе кого-нибудь, кто знал бы вас в последние годы? — спросил он.
— Нет. Никого…
И вдруг помрачневшее было лицо разведчика прояснилось.
— Если не считать… одного знакомства в эфире, — добавил он. — Но я не знаю ни имени его, ни — кто он, кроме, разве того, что он — опытный коротковолновик-любитель. У нас с ним была довольно продолжительная связь, — он рассказал более подробно об этой связи.
— Позывные его не помните?
— Помню, конечно. Eu2bd.
— А он что знает о вас?
— Пожалуй, еще меньше, чем я о нем… Впрочем, он всегда вспомнит обо мне вот по этому… шифру… разрешите… — Он приподнялся, взял протянутую ему майором ручку, и написал на листе бумаги:
Когда Ганс, пришвартовав свою лодку у кормы, поднимался по штормтрапу на борт шхуны, его вдруг охватило гнетущее чувство нерешительности, какого-то неосознанного беспокойства. «Засосало под ложечкой». В сознании прошмыгнуло неприятное слово: предчувствие. Он удивился и тому, и другому.
В самом деле, все шло по намеченному плану, никаких промахов он за собой не знал. Правда, следовало бы за эти дни и в самом деле съездить к тетке на хутор, так сказать, для освежения впечатлений, — придется ведь докладывать об этой поездке… Ну, да все можно выдумать. Никто из тех, с кем он сейчас встретится, не мог знать, при каких обстоятельствах ему пришлось выйти на советскую землю, и что он там делал эти несколько дней. Он сам расскажет им об этом так, как найдет нужным.
Конечно, неприятно было снова погружаться в эту отвратительную атмосферу воплощенной лжи, преступления, маскировки, особенно после того, как он с такой радостью хлебнул свободы на этой земле. А ведь свобода была только относительная: он продолжал оставаться под строгим надзором, каждый шаг его контролировался; но зато впервые за все последние годы он мог свободно говорить правду, ничего не скрывать о себе, не притворяться кем-то другим… Какое же это было блаженство!
Сегодня он почувствовал его особенно остро — после того, как ему позволили выйти в море на это свидание без провожатого. Ему поверили! А ведь у них, по-видимому, не было для этого никаких оснований.
Теперь нужно было мгновенно внутренне перестроиться, снять все следы этого блаженства — и с души, и с лица, снова превратиться во врага своих новых друзей…
Вступив на знакомую палубу «Эрваллы», Ганс уже вполне овладел собой.
Тут было пусто и тихо, как обычно ночью, в спокойную погоду. Матрос, спускавший трап, свернул его и не проронив ни звука, исчез за ходовой рубкой. Ганс ждал, осматриваясь, быстро по привычке конспиратора, изучая обстановку. Все здесь было так же, как в ту ночь, когда его с «торпедой» спустили на воду.
Ветер слегка усилился и стал теплее, а туман явно сгустился. «Плохо», — подумал Ганс. Если разыграется шторм, ему не удастся сегодня же вернуться на берег.
Через минуту какая-то фигура в неуклюжем брезентовом плаще с капюшоном появилась из-за той же рубки и подошла вплотную, напряженно всматриваясь в его лицо. Ганс сразу узнал маленькие сверлящие глаза «инспектора» и по его крепкому рукопожатию, по улыбке понял, что все в порядке, им довольны, его ценят выше, чем рядового, начинающего разведчика. Впечатление это подтвердилось, когда они вошли в небольшое помещение кают-компании. За столом сидели три человека; Ганс видел их впервые.
— Вот это он самый и есть, — представил его «инспектор»: очевидно только что о нем шел разговор. Они не встали, не назвали себя, но поздоровались с ним за руку, через стол, рассматривая его с явно благожелательным интересом. По их поведению, а главное, по осторожной угодливости «инспектора» Ганс понял, что здесь собрались какие-то «киты» из разведывательного центра. По крайней мере, один из них выглядел «шефом», обладающим неограниченными полномочиями. «Десантники», видимо, где-нибудь в каютах запасались сном перед предстоящими опасными испытаниями.
На столе стояли бутылка коньяка, едва начатая, вазочки с тонко нарезанными лимонами, сахарной пудрой, небольшие рюмки, и один обеденный прибор, перед которым и усадили гостя. По звонку появился кок с шипящими на сковороде бифштексами. Все было очень предупредительно, быстро и кстати: Ганс проголодался. Пока он торопливо закусывал, хозяева тянули коньяк небольшими глоточками, курили и непринужденно болтали на темы, никакого отношения не имевшие к делу, ради которого они бодрствовали здесь в эти ночные часы. Говорили они на чистейшем немецком языке, только в речи шефа проскальзывали какие-то чужие, англообразные интонации.
Ганс ел с увлечением, и в рамках приличия участвовал в разговоре — взглядами, мимикой, улыбками. Казалось, этим было целиком поглощено его внимание.
На самом деле мысли его напрягались в поисках объяснения тому, что происходит. Бдительное внимание ловило факты, убеждавшие, что не все так просто и безмятежно вокруг него, как кажется. Не зря то один, то другой из собеседников поглядывал на часы. Дважды в каюту, кроме кока, входил человек с бумажкой, которую он передавал главному из «китов». Листок прочитывался и передавался из рук в руки, никогда не доходя до Ганса и не поворачиваясь к нему даже издали лицевой стороной. Прислушиваясь к шагам этого человека, Ганс установил, что они ведут в радиорубку, расположение которой он знал. Значит это были радиограммы, но, судя по мимике читавших — не те, какие им сейчас были нужны.
И почему эта компания не спит, ведь можно было распорядиться разбудить их, когда он появится. Да, по-видимому, они ждут какого-то сообщения, связанного с его прибытием на шхуну, с планом высадки разведчиков. Все это плохо пахло и беспокоило Ганса.
Когда он кончил есть, «хозяин» прервал беседу, снова наполнил его рюмку коньяком, и предложил приступить к делу.