Конни выпрямляет плечи и чуть оборачивается, так что Леви замечает: у парня покрасневшие глаза.
— Тогда один мой друг, видимо, уставший наблюдать, как я медленно начинаю выходить из-под контроля, сказал кое-что: любой, кто станет убеждать тебя, что эта боль уйдёт, просто понятия не имеет, каково это. Ты всё равно ничего не забудешь. Куда ни посмотришь — тебе будет больно. С каждым новым вздохом — будет больно. Сделаешь очередной шаг — будет больно. Ты от этого не убежишь, кто бы что ни говорил…
Верена позади него отводит глаза в сторону. Его слова и её заставляют вспомнить о том, что причиняет боль. Если бы только ей удалось уговорить тогда Флока остаться… Сколько всяческих «если бы» существует и не даёт покоя! Но Леви прав, от этого уже не избавиться. Когда отставной капитан говорит снова, она лишь крепче сжимает рукояти поручней и неотрывно смотрит Леви в затылок.
— Делай, как считаешь нужным, Конни. Злись, испытывай ненависть. Это нормально. Не притворяйся, ты не обязан. Но вопрос в том… А ты сам-то способен так жить?
Наверное, это помогает в какой-то степени, потому что вскоре Конни бормочет извинения, от смущения приглаживает рукой заметно отросшие волосы и возвращается к столу. Верена везёт Леви следом и по-кошачьи улыбается. Он спиной чувствует её настроение.
— Ты опять? — произносит отставной капитан мрачно.
— Я молчала…
— Я знаю, что ты делаешь.
— Почему вы так себя ведёте? И вообще, ваше кресло в моих руках! Я ж могу вас скинуть!
Ненадолго мужчина поднимает голову и глядит на неё, улыбающуюся, с откровенным вызовом:
— Попробуй.
— Э-э-эх, вы такой… такой… — она долго пытается подобрать нужное слово, но вместо этого лишь хихикает. — Вы наверняка были отличным командиром. Ребятам с вами очень повезло.
Леви ничего не отвечает. Он вовсе не смущён, нет. За его заслуги благодарности сыпались и прежде, но во время войны всё это воспринималось по-иному. В те годы любая бытовая ситуация воспринималась иначе, за пару прошедших лет он успел это осознать. И он никогда не жил в одном доме с женщиной и, пожалуй, никогда прежде себя так не ощущал.
За столом мрачная атмосфера немного рассеивается, спасибо Оньянкопону и его умению рассказать пару тройку жизненных историй. А там, где есть место историям, найдётся местечко и для крепкого вина. Когда Леви вдруг первым осушает залпом свой стакан, в воцарившейся за столом тишине мигом раздаются ободряющие возгласы.
— А я был убеждён, капитан, что вы, как бы это сказать, — произносит Армин не без удивления, — равнодушны…
— То, что я не засиживался с вами, молокососами, допоздна, лакая остатки запасов командирского вина, ещё ничего не значит.
— О, так вы всё знали!
За этим следует и смех, и смущение, и попытки вспомнить парочку забавных случаев из жизни разведкорпуса. Все хохочут, когда Конни рассказывает, как Армина однажды выдали за Хисторию. Сам парень смущается до багрового цвета лица и предлагает всем, пока ситуация окончательно не вышла из-под контроля, выпить ещё.
Время от времени звучат тосты за успех их будущей миссии, за надежду на мирное сосуществование эльдийцев с другими народами. Больше всех, как это ни странно, болтают Жан и Пик, которых уже ближе к ночи мало, что смущает.
— Слушай, ты вообще знаешь, кто такой наш капитан Леви? Так я скажу тебе, кто он! Он… засранец! — голос у Жана всё ещё уверенный и твёрдый, а вот движения заметно вялые; он обнимает правой рукой свою не столь пьяную соседку, пытающуюся то и дело отстраниться. — О-ох, он тот ещё засранец! Как часто мне хотелось вмазать по его наглому капитанскому лицу… Это он заставил меня и Армина тогда притвориться Хисторией и Эреном… Ты хоть представляешь, как это было унизительно?!
Верена кивает и краснеет, как рак, потому что молодому человеку абсолютно наплевать, что этот самый «засранец» сидит за его спиной и сверлит его убийственным взглядом.
— Ну и методы у него, ну и методы, — бормочет Жан дальше возле её лица. — Но на самом деле… на самом деле… он такой заботливый, очень заботливый. Его отряд… это его семья… А ещё чертовски верный! Самый сильный солдат человечества… ты об этом знала? Я так его уважаю…
— Кирштейн! — раздаётся суровый голос Леви, да так, что остальные мигом замолкают. — Спятил что ли? Ты чего себе позволяешь?
— Эй, Жан, ты вообще как? — Конни подскакивает к другу и буквально отцепляет его от художницы. — Давай я отведу тебя в дом, полежишь чуток…
— Да-да, идея отличная… пойду блевану заодно.
Остальные хохочут, пока Леви пытается мысленно прикинуть, где в доме после этой знатной гулянки разместить гостей на ночь. Не проходит и часа, а Пик уже начинает дремать, уронив голову на руки. Габи и Фалько шепчутся о чём-то своём, когда неожиданно, сидящий до этого смирно Райнер вдруг вскакивает на ноги и пытается вызвать Леви на бой. Вернее, на бой на руках. Те, кто ещё способен здраво мыслить, пытаются его отговорить, но упёртый Райнер настаивает на своём.
— Я как-то раз слышал, что вы были лучшим в этом деле. Слухи ещё из Подземного города пошли. Так что, готовы? Или уже не осталось былых силёнок?
— Т-ты чего удумал?! — Армин тянется через весь стол, пытаясь ухватить Райнера за руку. — Сядь уже! Ты пьян!
— Ну давай, — Леви пожимает плечами. — Но потом не жалуйся.
Им хватает и двух подходов, чтобы понять, кто здесь лучший. После второго проигрыша Райнер похож на шокированного мальчишку, которого по его же глупости ограбили в переулке. Когда он начинает возмущаться и говорить о реванше, игнорируя всеобщие просьбы успокоиться, неожиданно кто-то толкает его в спину, скручивая руки позади, и Райнер падает на стол, едва не задевая лицом чью-то тарелку.
— Господин Браун, возьмите себя в руки. Вы пьяны. — Верена держит его на удивление крепко, надавливая локтём на его поясницу. — Сейчас я отпущу вас, и вы сядете на место, хорошо?
— Л-ладно…
Под общее удивление художница отстраняется, и Райнер, извиняясь, плюхается на свой стул, почти разбудив Пик.
— Надо же! И откуда столько сил в тщедушном тельце? — произносит Леви; он смотрит на Верену, пока она усаживается на место Жана. — Неплохой приём.
— Просто я достаточно прожила одна, чтобы уметь за себя постоять, — отвечает она.
— Нормальный боец, — бормочет себе под нос Энни, но так, чтобы никто не услышал, затем опрокидывает очередную порцию алкоголя.
Немного времени спустя, кое-как уложив большую часть ребят на первом этаже дома, Леви и Оньянкопон наблюдают с веранды, как дети и Верена прибирают со стола. Издалека уже явственно слышатся раскаты грома, и на горизонте то и дело сверкают молнии. В воздухе заметно пахнет приближающейся грозой, но Габи и остальные не торопятся в дом. Им не хочется спать, хочется ещё немного понаблюдать ночь в тишине и покое.
— А она славная. Не без странностей, конечно, но милая, — замечает Оньянкопон вдруг, когда иные темы для разговора просто иссякают. — Знаешь, почему она не дала Брауну задираться? Чтобы он оставил тебя в покое.
Он опирается на поручни веранды и, улыбаясь, смотрит, как Верена с детьми носится вокруг стола, смеясь над какой-то глупостью. Леви сидит рядом с ним в своём кресле.
— К чему это было сказано?
— Да так… Боже, Леви! У тебя что, дыра вместо сердца? Нравишься ты этой дамочке.
Отставной капитан даже не смотрит на собеседника, но в ярком свете лампы над их головами Оньянкопон явственно замечает на изувеченном шрамами лице смущение.