— Вы с ней славно смотритесь вместе, — говорит он как бы совсем буднично.
— Хм, ну да. Превосходно. Я обожаю выступать в роли дополнения к людям, — отвечает Леви саркастично, притом потрясывая правой рукой без двух пальцев. — Раньше я был просто коротышкой, а теперь ещё и с полным набором всяческих увечий. Не смеши меня. Я ей вовсе не нравлюсь.
Оньянкопон едва сдерживается, чтобы не высказать вслух всё, о чём он думает. Леви, может быть, и сильнейший солдат человечества, но он до сих пор остаётся самым вредным парнем, какого только можно поискать. У него действительно мало опыта в общении, не говоря уже о женщинах. Но что-то подсказывает Оньянкопону, что в любом другом случае Аккерман был бы куда смелее. Леви не из тех людей, кто стесняется своих шрамов или смущается хромоты. Видимо, всё дело в ней, в женщине. Наверное, она-таки его чем-то задела. Оньянкопон улыбается, глядя на Габи. Девчушка оказалась права. Этим двоим просто нужен был хороший повод.
— Ну не всё же так безнадёжно! — говорит мужчина. — Ты ещё можешь очаровать её парочкой своих коронных финтов!
Леви смотрит на него с откровенным подозрением:
— Чего, прости?
— Ну все эти ваши военные приёмы, главные фишки разведкорпуса, а? Как тебе? Девушки любят гибких парней! Как поставим тебя на ноги, совершишь пару полётов на своём стареньком УПМ, и дело в шляпе.
— Почему говоришь ты, а стыдно становится только мне?
Леви, кажется, искренне не понимает, почему Оньянкопон начинает смеяться. Конечно, он шутит. Он не сваха, да и Аккерман свою голову на плечах имеет. Только вот он не знает, что перед тем, как снова сюда приехать, художница то и дело болтала о нём, так что Габи, которой лишь повод дай, обо всём догадалась. Порой, взрослые не столь дальновидны и проницательны, как дети. Но Габи уже знает, что Фалько в неё влюблён, и сама, кажется, ничуть не смущается.
— Вот уж странно! Чего ты тогда полвечера взгляд от неё не отводил?
— Тебе померещилось, — Леви не сдерживает ухмылку. — Просто мой правый глаз сильно косит.
— Нет, приятель. Тут ты меня не обманешь.
— А что мне оставалось? За этой дурёхой только и делай, что присматривай. Это моя дурацкая привычка ещё со времён разведкорпуса. — Леви смотрит куда-то вперёд, затем на свою изувеченную правую руку, и его голос становится совсем тихим. — За каждым из них приходилось присматривать, пока кто-то не умирал в пасти титана… И эта девица. Сказала как-то, что хотела пойти с Флоком на службу. Вот чокнутая!.. Она неуклюжая. Того гляди, споткнётся или расшибёт себе лоб. Я не хотел, чтобы она испортила всем вечер. Хватит и одного инвалида в этом доме.
Оньянкопон очень внимательно глядит на Леви, долго что-то обдумывает, затем кивает собственным мыслям и улыбается.
— Да, приятель. Как скажешь.
Примерно полчаса спустя Верена стоит в полутёмном коридоре и долго всматривается в портрет Эрвина Смита и Ханджи Зоэ. Она немало усилий приложила, чтобы воссоздать их лица на холсте. Тогда она несколько месяцев провела на Парадизе, общаясь с дальней роднёй Флока и военными. Даже кое с кем из йегеристов, хотя её предупреждали о возможной опасности, ведь эти ребята шутить не любят и всерьёз настроены переманить в свои ряды любого новичка. Но игры в политику оказались ей неинтересны.
Когда портрет был закончен, первой, кто его увидел и оценил, была Микаса. Лишь взглянув на картину, она разрыдалась, попросила простить её и два дня не выходила из дому, не соглашаясь на разговор. Слишком мало времени прошло тогда со дня, когда жизнь Эрена Йегера оборвалась. И Верена всё понимала. Наверное, реакция Микасы оказалась той самой гарантией, что её работа выполнена хорошо.
— Ну и чего ты там забыла, в темноте?
Верена оборачивается на голос хозяина дома. Леви стоит возле лестницы, ведущей на второй этаж, опирается на трость, в другой руке держа свечу. В комнатах уже совсем тихо стало, видимо, остальные заснули. Только кто-то очень тихо похрапывает, наверное, Райнер или Жан.
— Поможешь? — спрашивает Леви, и Верена кивает.
Она помогает ему подняться наверх, хотя раньше он никогда о подобном не просил, и ей кажется, что всё дело в выпивке. Мужчина опирается на неё, и Верена изо всех сил старается не споткнуться случайно, иначе они вместе полетят с лестницы вниз. В его спальне окно зашторено и постель всегда аккуратно заправлена. Обычно он на ней не спит. Но сегодня Леви усаживается на самый край кровати, откладывает трость в сторону и долго-долго молчит. Верена чувствует внезапную неловкость, и она не уверена, стоит ли ей попрощаться или уйти без лишних слов. Она даже не уверена, хочет ли уйти.
— Что ты теперь будешь делать? — звучит, наконец, его внезапный вопрос.
Она думает недолго:
— Видимо, поищу себе на ночь коврик помягче и лягу спать… — когда их с Леви взгляды встречаются, Верена понимает, какую глупость сморозила. — Ох, вы о другом! Ну, кто-то говорил мне, что на Парадизе открывается всё больше учебных заведений с тех пор, как приюты получили поддержку Её Величества… Это был бы неплохой вариант для меня.
— Вот как.
Леви опускает голову. Он смотрит на обрубки своих пальцев на правой руке, потирает их ладонью, будто внезапно может снова их почувствовать.
— В Марли тоже есть множество хороших школ, — бормочет Леви; он звучит так, словно заставляет себя это говорить. — Возвращаться домой не обязательно.
— Всё равно ещё многое нужно обдумать! В конце концов, мир не сошёлся на одном лишь Парадизе. Мне определённо надо подумать. Так что… спасибо вам! Я пойду, да?
И чего она так разволновалась? Сама себе удивляется! Голос вдруг дрогнул, а руки перестали слушаться. Когда она пытается открыть дверь, чтобы уйти прочь, ручка дёргается пару раз и щёлкает, но плохо поддаётся. Верена кусает губы, она отворачивается, чтобы Леви не видел её лица, и она знает, если сию же секунду не уйдёт, то в худшем случае расплачется, хоть и не понимает толком, по какой именно причине.
На несколько долгих секунд, когда в комнате повисает тишина, она слышит лишь, как сильно бьётся её сердце. А после, позади неё, звучит очень серьёзный и тихий голос, такой пронзительный, что ей приходится замереть на месте, сцепив пальцы на дверной ручке:
— Верена. Мы же с тобой оба не дураки, сама знаешь. Оба вышли из места, откуда дуракам выхода нет. Ты прекрасно понимаешь, что у нас отныне есть лишь два пути. Лично я для себя уже всё решил. Твоя очередь.
Её глаза расширяются от удивления, но она знает, что Леви прав. Затем он произносит спокойным, почти суровым тоном:
— Сейчас ты можешь выйти и закрыть эту дверь за собой… или закрыть её, но уже с моей стороны.
Когда она оборачивается, он смотрит на неё без тени улыбки, всё такой же строгий и внимательный взгляд, но этого ей кажется достаточно. Нет, больше того. Этого взгляда так много, что ей попросту некуда деться. Так что остаётся лишь облегчённо вздохнуть и разжать пальцы.
Дверь сама захлопывается сквозняком от окна. И свеча, горевшая возле постели, наконец, гаснет.
***
Обычно, засыпая на несколько часов в кресле в своей спальне, он пробуждается до рассвета, когда с крохотного балкона второго этажа можно разглядеть лишь едва видимую светлую полоску на горизонте. Но сегодня Леви даже не до конца понимает, отчего яркий луч солнца так рано бьёт ему по глазам. Спросонья шаря рукой возле кресла в поисках трости, он мимолётно осознаёт, что проспал почти до полудня. Вот же… Докатился!
В доме царит просто ужасающая тишина, и такое ощущение, будто даже половицы под его тяжёлыми шагами не скрипят. Окно в кухне над мойкой и парадная дверь открыты, отчего тут сквозняк, и явственно пахнет травой. Какое-то время Леви тупо смотрит на распахнутую дверь, не в силах сообразить, что происходит.
Он один? Снова один в огромном пустом доме?