— Нисколько!
— Но ведь… а-а вдруг это и вправду был ваш отец?
Леви смотрит на неё, на как идиотку. А она в эту самую секунду похожа на человека, который тонет, цепляясь за спасательный плот, и плот этот трещит по швам, так что она знает — скоро она потонет.
— Это послание для меня, верно? — холодно отзывается Леви. — А, значит, я могу делать с ним всё, что пожелаю. Я не буду это читать, мне плевать, кто был тот человек.
— Н-но… как же?
Такое ощущение, что она готова разрыдаться. Из-за чужого письма? Ну точно дура! И Леви начинает злиться.
— Ты хоть немного представляешь, что я сейчас чувствую? — чуть ли не рычит он. — Моя мать была проституткой в борделе Подземного города, и наградить её мной мог любой желающий. Да плевать мне, кем он был! Всю свою жизнь я бежал прочь оттуда, из того вонючего места, откуда я выполз, и его не было рядом. И вот теперь, когда, наконец, я могу свободно выбирать, как мне жить, и ни одна живая душа не тянет меня за поводок, ты бросаешь передо мной это своё «как же?!»
Он качает головой, берёт себя в руки. Неожиданно ему становится легче после собственных слов. Микаса говорила именно об этом? Вот так бывает, когда ты свободен?
Верена глядит на него какое-то время, затем её плечи устало опускаются, а взгляд снова становится отрешённым. Она садится на место и склоняет голову так низко, что Леви не видит её лица.
— Простите меня… господин Аккерман. Простите. Мне так жаль… Я ведь чувствовала… Знала, что не нужно отдавать его и всё рассказывать. Но вчера вечером что-то щёлкнуло в мозгу, и я подумала: какое я имею право решать за других? Я должна исполнить свой долг, как и каждый в этом мире… Я не могла притворяться, словно ничего не случилось. Это письмо предназначалось вам, господин Аккерман, и теперь вы можете делать с ним, что угодно. Простите, что мой визит расстроил вас и заставил вспомнить о чём-то плохом…
Когда она, наконец, поднимает к нему глаза, Леви больше не видит сходства с Кушель, будто его и не было никогда. Верена улыбается сквозь слёзы, и ему становится так погано, как уже давно не было. И чего она так разнылась? Ведь никакой катастрофы не произошло… Но стоит ему лишь подумать об этом, как внезапно вся картинка сходится, и становится ясно, как день, почему она тут едва не рыдает перед ним.
— Так ты не хочешь, чтобы я разорвал это письмо, потому что ради него тебе пришлось пересечь море, а затем протопать пешком четыре часа под палящим солнцем?
Она не отвечает, отводит глаза.
— Тебе, как и мне, не интересно, что там написано. Ты просто выполняла чью-то просьбу и лезла из кожи вон, чтобы закончить свою работу. Ради чего?
— Просто я эгоистка, — бормочет художница. — Пытаюсь добиться своего, и не важно, на какие жертвы придётся пойти. Я всегда боялась этого — стать заложником дурацких амбиций и наплевать на тех, кто меня окружает. Покинуть всё — родной дом, любимых — отправиться в дикие места, и в итоге в этом добровольном изгнании потерять смысл жизни? Вам это знакомо?
Знакомо, и ещё как. Так ему хочется ответить, но Леви молчит. Он смотрит на эту несчастную одинокую дурочку и понятия не имеет, что делать. Что он вообще чувствует? Отвращение? Или жалость? Если первое… то он должен испытывать отвращение и к самому себе. Да и пожалеть себя он всегда успевает.
Когда внезапно Верена улыбается, глядя перед собой, Леви понимает, что они в большей степени похожи, чем он представлял себе раньше.
— Пару лет назад мне казалось, что в этом мире для меня не осталось места. Мои родные умерли, господин Форстер умер… даже Флок, которого я намеревалась вернуть домой… все ушли. Я почти отдалась отчаянию. Почти. И тогда я вспомнила, как ребёнком глядела вверх, под купол пещеры, где я родилась, и видела там вас… надежду… Мой мир был разрушен, но я смирилась, чтобы начать жить заново. И это письмо… стало моей последней целью. Было приятно… нести его для вас.
Бесит. Как же бесит. Лучше бы она заткнулась. Просто помолчала и ничего такого не говорила. Зачем ему это? Опять заново переживать? Мало проклятие Аккерманов пожирает его изнутри? Теперь оно хочет, чтобы он пожалел эту дуру несчастную? Чтобы в ней он увидел не только тех, кого любил когда-то, о ком пытался заботиться, кем дорожил, но и себя самого? Бесит. Он устал… Как же он устал…
А кто же теперь пожалеет его?
Леви скрывает лицо за ладонью, чтобы она не видела его. И долго так молчит. Пока, наконец, Верена не вздыхает:
— Простите, что побеспокоила вас. Но дело сделано. Спасибо, господин Аккерман, что позволили отдохнуть.
— Не зови меня так… — бормочет он под ладонью.
— Что?
Леви убирает от лица руку.
— Не зови меня так. Не произноси даже эту фамилию.
Она кажется слегка растерянной, но в итоге кивает:
— К-конечно! Простите! Как пожелаете.
— И хватит за всё извиняться. Бесит уже.
— А… да.
Молчание ненадолго становится каким-то неловким. Когда Леви бросает нераспечатанный конверт на соседний кухонный стол, Верена молча недоумевает. А потом тихонько улыбается, пока Леви не видит. И всё бы ничего, только в этой устоявшейся, успокоившейся тишине неожиданно громко бурчит её живот…
— Есть хочешь? — спрашивает Леви, а художница краснеет, как помидор.
— Наверное… Но вы тут, кажется, были заняты.
— Да, я занимался уборкой…
— А, может, вам помочь?
Он едва не срывается, чтобы спросить её, а точно ли она не дура? Но теперь, когда она высказалась, буквально вылила на него всё, что у неё там накипело, ему не хочется перегибать палку. Это будет слишком даже для него. Он и вправду размяг здесь, в этой глуши, в полном одиночестве. Леви представляет, как отпускает её в дорогу до станции, и тут же отбрасывает эту мысль.
— Ты собралась помогать мне с уборкой, что ли?
— Ну да. А что? Если вы за свои вещи боитесь, то зря. В доме господина Форстера было куда больше ценностей, и я никогда…
Леви чуть не шлёпает себя рукой по лицу. Вот дурёха. При чём тут вообще какие-то вещи? Он одновременно и раздражён, и весел. И чёрт знает, почему.
— Тогда, может, ты мне весь дом до блеска отдраишь?
— Хм-м… А надо? Я могу.
Это что, вызов? Леви приподнимает одну бровь и приглядывается к художнице. Вроде бы, нет. Сама наивность. Ну и ну. Это в их-то мире существуют ещё такие люди?
— Ты же понимаешь, что я не буду тебе платить.
— А я что, похожа на ту, которой нужна оплата? — она хмыкает и делает обиженное лицо. — Я просто хотела помочь.
— Ладно, забудь. Нечего дуться. Всё равно тебе некуда деваться, пока Брауны не приедут. А пешком ты обратно не пойдёшь… Иначе эта девчонка, Габи, меня прибьёт.
Леви ковыляет по направлению к подвалу, где хранятся припасы и продукты, затем зовёт за собой Верену. У неё моментально загораются глаза. А после день проходит, словно в один миг. Они слишком заняты и отвлечены, чтобы уследить за временем.
Что и говорить, готовит она неахти, скоро Леви в этом чётко убеждается. Из него самого повар неважный. Зато она довольно хорошо орудует кухонным ножом. И ещё, говоря о помощи по дому, она ничуть не слукавила. Когда под вечер Леви поднимается в комнату, где она прибирается в последнюю очередь, стягивает с лица платок и критически осматривает начищенное большое зеркало, затем проводит пальцами за старым шифоньером, Верена стоит позади с тряпкой в руках и таким напряжённым выражением лица, что кажется, будто она вот-вот закричит от напряжения.
— Неплохо, — произносит хозяин дома, наконец. — Я бы даже сказал, очень неплохо.
Он оборачивается, и в свете закатных лучей шрамы на его лице кажутся почти незаметными.
— Молодец.
Со вздохом облегчения Верена утирает рукавом рубашки лоб. Леви говорит, что она будет спать здесь, только пусть перестелит постельное бельё.