Сам Андрей Романович, видимо, чересчур прямолинейно шагал по жизни и не только не гнулся, а скорее настырно вытягивался верстовым столбом, потому и не помещался ни в каких учреждениях обычных габаритов. На памяти Ромки отец трижды менял работу. Сберечь взрослые секреты от сына в четырех стенах восемнадцатиметровой комнаты стало невозможно, когда он подрос.
— Ах ты, гордец несчастный! Дон-Кихот плешивый! — корила мать при очередном домашнем переполохе. — Ты подумал, как жить будем, на какие шиши? Нет, ты подумал?
— Перезимуем, — храбрился отец. — Уж как-нибудь протянем. Не мог же я оставаться на должности, раз мне не доверяют.
— Да почему же не доверяют? Кто тебе сказал?
— С меня высчитали, будто с жулика.
— А с кого еще прикажешь? Ты завхоз. Семь стульев пропало? Пропало. Уплатил бы потихоньку.
— Уплачу. Но работать у них не буду. Что я, стулья домой унес?
— Унес, унес… Заладил! Да другой-то на твоем месте…
— Ну баста! — вдруг решительно грянул отец, и у него задергалась щека, угрожающий признак.
Мать, обомлев, умолкла, а Ромка вышел из комнаты, чтоб не услышать большего, почтение к родителям в целости сохранить.
Потом Андрей Романович ездил в экспедицию, потом электросварщиком работал. Последним местом, куда устроился наспех и вынужденно, стала мастерская по ремонту металлоизделий. Зарабатывал он теперь не шибко, но был, как ни странно, доволен. Мать — нет.
— Умные люди на твоем положении… — заводила она не раз.
— Халтурщики это, рвачи, хапуги — вот их ум! — кипятился Андрей Романович. — Их ум за счет совести разжирел! Человек старый чайник несет, замок испорченный в ремонт — не богатей, видать, перебивается только. А ты… А мне с него шкуру спускать, что ли?
Посещая иногда полуподвальное заведение отца, Ромка бывал свидетелем его непрактичного доброхотного произвола.
— Сколько с меня? — спрашивал клиент, забежавший ради секундного подпила ключа или другого пустяка по слесарной линии.
— Да ничего, — улыбался отец.
Люди не сразу понимали копеечную щедрость мастера, топтались в сомнении, ждали подтверждения бескорыстности. Зато потом, удостоверившись, светлели, улыбались ответно, произносили традиционное «спасибо» не только голосом, но и чувством. Отец подмигивал Ромке:
— Видал? Такого за рупь не купишь. Эх!..
Когда Волоху-младшему пришла пора обосноваться во взрослой жизни, он не кинулся на штурм вузовских дверей. Наперекор матери, которая лелеяла мысль протолкнуть сына в инженерное звание, Ромка внезапно решил податься в рабочий коллектив. Отец, конечно, одобрил:
— Давай, давай! Нет почетней должности, чем рабочий. Захочешь потом учиться — учись на здоровье. Но прежде, чтоб человеком стать, надо понять труд физический, да и вообще…
Лишь узнав, что и Наташа, будущая невестка, не ломится в институт, а в швейное производство ученицей настроилась, да еще сочтя за аргумент, что нынешний пролетарий по заработку инженера перещеголять может, мать дала свое неохотное благословение Ромке. Так стал он рабочим — фотокопировщиком, размножителем печатных форм.
Обычно они улыбались при встрече, едва завидя друг друга, и чем короче становилась разделяющая их дистанция, тем шире, глупее, до обоюдного смущения расползались счастливые губы — хоть маскируй платком. Но сегодня Ромке не надо было запирать свои чувства на засов наружного равнодушия. Потолкавшись у входа в ателье, он дождался Наташу понуро, улыбка не получилась сама собой. Видя это, и она загасила свою тревогой, но сказала шутливо:
— «Печальный демон, дух изгнанья…». Опять физику приобрел?
— Ничего особенного, — невпопад ответил он. — Просто надо обдумать. Понимаешь, палка о двух концах…
С места в карьер, спеша, будто прижатый регламентом, поведал Ромка о разговоре на производстве, затем в панике умолк. Не очень поняв, Наташа спросила:
— И что же? Ты что-нибудь придумал?
— Придумал, конечно.
— Так в чем же дело?
— А вот в том. Как ему скажешь такое?
— Какое?