— Знаешь, я хочу посоветовать. Никак не отвечай своему Виктору на провокацию. Постой, не перебивай! Делай дело молча и как велит совесть. А когда на тебя надавят, если решатся в открытую, ты и скажешь: так, мол, и так. Это твой метод. Ты ведь, Ромка, пружина…
— Спасибо, что не лом, — вставил он.
— Да погоди ты! Я знаю: нажмут на тебя — отбросишь. Не нажмут — будешь маяться, комплексовать. Сколько раз так бывало…
— Ну да! — он даже привскочил в запале. Меня не трогают и я не трону? Моя хата с краю? По-твоему, я за других никогда не вступался, так?
— Я этого не говорила, Ромка. Просто не могла такого сказать, помня тебя по школе. И все же: хоть за другого, хоть за себя разве ты действуешь не как пружина?
— Дурацкий пример…
— Грубиян! А пример в норме, графический, так сказать. Кого-то обижают и тем самым давят на твое благородство, честь, совесть. Теперь доволен?.. Ты спружиниваешь. Ну пускай — взрываешься, стреляешь, в общем, даешь отпор. Но для того чтобы решиться, тебе всегда нужно давление извне, сильное давление. А на работе у тебя действуют мягко. На работе… Там есть другая опасность, — между прочим.
— Не стесняйся, — подзадорил он, потому что Наташа приумолкла осторожно. — Говори, давай, давай!
— Уверен ли ты в своей прочности, Ромка?
— То есть?
— То есть не сломаешься ли, когда по большому счету пойдет? Вот запретят тебе самовольничать…
— Кто запретит?
— Ну, твой Виктор, твой мастер.
— К начальнику цеха обращусь.
— А если и он?
— Комсомольская организация…
— А если и там?
— К директору…
— А если…
— Да перестань! — не стерпел столь нехороших допущений Ромка.
И посулил с разгону: — Кто бы там ни был, все равно не подчинюсь!
— Уволят, — Наташа не унималась.
— Пускай попробуют! Не уйду.
— Как это?
— А вот так. Увидишь. Я прав, и потому…
— Но прав ли, еще неизвестно. Получается, ты один идешь в ногу, остальные невпопад?
— Ну и что? И такое бывало на свете.
— Уверен?
— Уверен.
— Ах, Ромка! Ромка! — с восхищением и некоторой грустью воскликнула Наташа, исчерпав мыслимые напасти. — Тебе, Ромка, надо бы революции совершать.
Проболтали они ужасно долго, даже батон ощипали наполовину, прежде чем сумели разойтись. Для Ромки это лестничное бдение было важно тем, что укрепился в выборе своей производственной политики, утолил терзания души. Ложась спать, он без тяготы думал о работе, благодарно о Наташе, а когда вспомнил Галку с ее антуражем, намеками — то теперь уже в насмешечку, иронично и легко.
Смена, другая прошли в благополучном Ромкином усердии, он крутился у станка как белка в колесе и ликовал. Виктор помалкивал, хотя все видел. Однако наступил момент обещанной угрозы, и судьба в образе мастера Фролова попыталась подставить ножку прыткому новичку.
— Волох, сказать, сколько ты заработал в последнюю неделю?
— Скажите, — ответил Ромка. — Страшно интересно!
— Так вот, голубчик, — почему-то с укором произнес мастер, — заработал ты пятьдесят шесть рублей.
— Ого! Так вы меня поздравляете?
— Дурачком прикидываешься?
— Зачем? Я и так…
В повышенном тоне мастер начал:
— Действительно, ты не видишь дальше собственного носа! С чем поздравлять-то? Со снижением расценок? С увеличением нормы? Ты вообще-то соображаешь хоть что-нибудь?
— Прежде всего я соображаю, что не обязательно орать на меня, — сказал Ромка, погасив улыбку. — А еще соображаю, что хорошая производительность труда никогда и нигде не считалась провинностью до сих пор. По-вашему, иначе?
Мастер Фролов как на столб налетел. Черт возьми, а юнец-то зубастый не бестолково! Грамотный, хитрюга, знает, где подкусить. И значит, будет с ним не так просто, с ним надо ухо держать востро…
— Послушай, Роман Андреевич, потолкуем серьезно, — в подобающей манере заговорил Фролов. — Не надейся спровоцировать меня на безответственные заявления, такой номер не пройдет. Я не могу быть против высокой производительности, сам понимаешь. Но за счет ухудшения качества продукции — разве хорошо? При полном соблюдении технологии ты не должен выколачивать за неделю по полсотни.
— Но ведь выколотил, — резонно возразил Ромка.
— Выходит, я что-то недоглядел.
Фролов помолчал, обдумывая дальнейшую тактику: уговор или натиск? Ромка сам облегчил затруднения мастера, сказав: