– И что, много пишет? – в словах Сталина прозвучала настороженность.
– Так точно! Завтра в моем кабинете еще один сейф установят.
Лаврентий Павлович чуть перевел дух, вроде бы разговор близится к концу, но вождь его опять чуть огорошил.
– И где он у тебя работает? В подвалах Лубянки[3], да?
– В камере внутренней тюрьмы. Создали ему все условия.
– Лаврэнтий, ты же сам сказал, что он нэ враг. Говоришь, он сам согласился на клетку, сказал, что пусть будет желэзная, да? Хорошо. Подумай, чтобы клетка была удобная и просторная. А охрана самая надежная и самая нэзаметная. Лично подбери товарищей. За каждого головой ответишь. Понял? Детали до завтра продумаешь и все мне доложишь. В четырнадцать ровно.
– Слушаюсь!
Лаврентий Павлович опустил трубку и задумался. По его глубокому убеждению, выпускать комдива на волю было рановато. Но вариант с более вольным содержанием проработать было необходимо. Что же, еще один кусок работы на его бедную голову – пожалел себя нарком, но как-то неискренне.
«Вот завтра и попробую переубедить вождя, что выпускать птичку из клетки рановато» – решил он про себя и снова принялся за работу.
Глава вторая
Без отдыха
Самый комфортный подвал Лубянки. 23–24 февраля 1940 года.
Я сидел за столом в том самом страшном подвале самого высокого здания в Москве. Почему высокого? Потому что отсюда хорошо видна Колыма. Почему в подвале? Не знаю! Когда вели сюда по этим переходам, впечатление было, что точно в подвал ведут. Спуски, подъемы, бесконечные углы и повороты. Вроде бы вестибулярный аппарат говорит, что я над поверхностью земли, а не под нею, и ящик бетонный, а не деревянный, если верить пальцам, которые стены прощупали. Но все равно неуютно. С одной стороны, было хорошим знаком, что меня сюда привели, оставив ремень и знаки отличия никто не срывал. Следовательно, я не заключенный, и в правах своих не поражен. С другой стороны, меня тщательно обыскали, так что я был вроде как голый…
В чем тут комфорт? Думаю, это помещение в Лубянке предназначалось для особых гостей, которые и не враги, но которых надо содержать под надзором и (или) защитой. У меня была небольшая камера без окон (бетонный ящик), в которой я спал, там же располагался умывальник с зеркалом, тумбочка с туалетными принадлежностями и небольшой столик с настольной лампой под абажуром и стопкой пронумерованной бумаги. Последняя деталь: на столике красовалась ручка-самописка и пузырек с чернилами. Работал в другой камере, график работы соблюдался неукоснительно. В нужное время меня провожали в камеру напротив, такого же размера, но там был установлен хороший рабочий стол, в углу камеры – чертежная доска, несколько сейфов, шкаф со справочной литературой и набором атласов и карт. В соответствие с планом помещали обратно: на еду, сон и отдых. Перекуров не было. От курева отказался с огромным облегчением. А для паузы использовал несколько коротких комплексов физических упражнений или небольшие медитации. Один раз в день – прогулка на полчаса в тюремном дворике. Еда только в «домашней» камере. И кто накрывает и убирается в камере – неизвестно. Но всегда чисто и опрятно. Было в этом что-то от лаконичной чистоты морга, но что поделать! А этот небольшой столик в домашней камере, никак язык не поворачивается назвать его «журнальным», хотя, по сути, это был журнальный столик еще дореволюционной работы, с витыми искусными резными ножками, с богатой инкрустацией, абсолютно инопланетный предмет в моей простой обстановке, этот столик с лампой предназначался для того случая, когда имяреку, то есть мне, захочется какую-то срочную мысль зафиксировать. А у меня каждая мысль срочная! Так что, как там у Пастернака еще не написано: «февраль, набрать чернил и плакать»[4]? Изъятие использованной бумаги и пополнение пачек листами – утром и вечером. Все материалы педантично (лично) разложены по папкам. Но постоянного доступа к папкам нет. Недоработанные материалы выдаются по моему требованию. В рабочей камере был установлен сейф. Сейчас два. Все эти дни спал всего четыре часа в сутки. Мне этого достаточно – подправили при подготовке что-то в мозгах так, что стал спать меньше.
Извините, забыл представиться. Меня звали Андрей Толоконников. И было это восемьдесят лет тому вперед. Я – инвалид с детства, страдающий от неизлечимого заболевания ДЦП. Конечно, чего-то медицина достигла, но в моем случае у меня было совершенно бесполезное тело и вполне рабочие мозги. Когда не стало родителей, ухаживающих за мной, мне предложили работу. Сначала была усиленная подготовка, большая часть которой проводилась на тренажерах, под усиленным психологическим воздействием, под гипнозом. Меня готовили к миссии и было это более чем серьезно. Был один козырь – феноменальная память. Текст любого размера запоминаю с одного беглого взгляда. Ничего, на самом деле, сверхобычного. Если тело слабо – мозг старается стать сильнее, а память тренируется в детстве, если родители уделяют этому должное внимание. Мои – уделяли. Эксперимент мозговедов оказался успешным. Так я оказался в теле сорокалетнего комбрига Алексея Ивановича Виноградова, командира 44-й стрелковой дивизией. Моим заданием было (и осталось) оттянуть наступление Великой Отечественной войны на год – примерно на май-июнь сорок второго года. Можно спорить, были их выкладки правильными или нет. Проверить это можно только на практике. И вот практика началась: получил здоровое крепкое тело, живи, двигайся и наслаждайся жизнью! Вот только моя «Щорсовская» дивизия двигалась на фронт Зимней войны. И до разгрома ее на Раатской дороге, с последующими оргвыводами в отношении меня в виде расстрела перед строем, оставалось всего ничего. Выкрутился. Очень помог майор Чернов, которого удалось сосватать на должность начальника штаба дивизии. Получилось удачно разбить финнов, деблокировать 163-ю дивизию, а потом прорваться к Оулу, перекрыв важную железную дорогу, по которой Финляндия получала помощь из Швеции. События Советско-финляндской войны 1939–1940 годов изменились. Маршал Тимошенко раньше принял командование фронтом, и в самом начале января успешно прорвал линию Маннергейма. А после этого был процесс над военным преступником полковником Ялмаром Сииласвуо. Зачем понадобился этот процесс? Так тренировка перед Нюрнбергом должна была быть? Вот я ее и устроил нашим ответственным органам. Но дело не только в тренировке, а в том, что в англосаксонской юриспруденции называется «созданием прецедента». Нужен первый процесс, в котором военного осудят за военные преступления. Реальные, а не выдуманные, самым тщательным образом запротоколированные, подтвержденные свидетельскими показаниями и актами экспертиз. И очень важным было, что на процессе прозвучали такие юридические определения, как «геноцид», «военные преступления», «преступления против мирного населения».
3
Лубянка, комплекс зданий ВЧК, потом НКВД, КГБ был построен на месте зданий компании Росстрах (после революции это место иногда называли Росужас). Внутренняя тюрьма была построена на месте гостиницы «Росстраха» путем возведения трех дополнительных этажей. Камер в подвале не было. Но запутанные переходы, спуски-подъемы создавали впечатление у заключенных, что они находятся в подвальном помещении. В первые годы существования ВЧК в подвалах проводились расстрелы Поэтому в словах Сталина про подвалы Лубянки срыта еще и второй, ироничный смысл: типа вопроса: вы его еще там не замордовали?
4
Вообще-то герой не совсем неправ. Первая редакция этого стихотворения датируется 1912-м годом, но стихотворение постоянно перерабатывалось, в сборнике 1945 года «Избранное» Леонид Осипович Пастернак опубликовал последнюю версию стихотворения, хотя канонической, самой правильной надо считать версию 1928 года (по мнению литературоведов), а мне лично версия 12-го года более чем по вкусу.